Голодная кровь (Рассказы и повесть)

Евсеев Борис Тимофеевич

В местный клуб с любимым своим бандонеоном, хоть раньше этого и стеснялся – подался и Манюня. Сыпались с почерневшего неба тихие искры, стукаясь лбом о стенки сосудов, как пьяненькая, бродила по жилам, истощённая кровь. «Не человек против жизни бунтует. Кровь его! И притом, кровь сытая, мясом сырым перекормленная! А кровь голодная – не ко вражде, к сочинительству мелодий и слов толкает…» – уговаривал себя Манюня, присев на стул и утвердив на левом колене аргентинскую гармошку.

Он сперва импровизнул (проще говоря, пробежался пальцами по кнопкам), но на музыку его внимания не обратили. А вот когда сладко-щемящим переливчатым звучком, повёл «Севастопольский вальс», кто-то стал подпевать, а двое пожилых, –

дамочка в шляпке и старикан с бело-бульдожьим лицом – поплыли под бандонеон в танце по кафе-бару. Но тут же Манюню и выперли. Правда, ласково. Уже на выходе догнал бармен, сунул в карман куртки бутылку пива: «Хозяин велел передать». Брезгливо, двумя пальцами, выдернул Манюня из кармана чешского «Козела», поставил на приступочку.

– За Севастополь подачек не принимаю!..

Взять без спросу тестев роскошный «Майбах» и на нём ездануть к девкам – мечталось Костовичу давно. Несколько раз он подбирался к машине, но помня, что получал по балде и за более мелкие проступки, себя сдерживал. Причём о тычках и затрещинах вспоминал со сладостью: тесть был миллионер, правда, денег или поводить машину Костовичу никогда не давал, так что и оплеуху от родственничка получить было в радость. Костович поехал и помял бампер. Тишком вернув машину на место, стал ждать затрещин.

Позвонить однокласснице и сказать: всю жизнь хотел только её – могло влететь в голову лишь толстому Бровцыну. Позвонил. Поговорили полминуты. А потом мобилка всхлипнула, одноклассница Лера отключилась. Здесь-то Аркаша и обнаружил записку жены: «Уехала с Любашкой на три дня к маме. Поголодаешь у меня, чёрт лысый!..»

Новый отгульный денёк выдался на славу. Костович с утра натрескался от пуза. «По-любому никто не узнает!» А Бровцын тот не ел, потому как тупо перечитывал записку жены. Манюня же думал о том, что кровь крови рознь, что голодная кровь звонче и восторженней сытой. А тут ещё медсестра Сонечка позвонила: «А вдобавок доктор сказал – есть Иродова кровь: жестокая, убийственная! Смешалась она с кровью праведной, когда Царь Ирод младенцев резал и кровью их захлёбывался! Но есть и другая кровь – младенческая, небесная. Вот какую кровь, Макар Глебыч, могла б я с вашей смешать»!

Ощутив после Сонечкиных слов неясное постукиванье в кончиках пальцев, с бандонеоном в руках, отправился Манюня на встречу с новыми знакомцами.

Тем временем, Бровцын, озлясь на себя самого, поехал к однокласснице. В Лериной квартире жили незнакомые люди. Да ещё потусторонний человек, прикинувшийся ищущим придурков-покупателей продавцом китайских газовых шариков, бледнея от вранья, прилип на выходе. Бровцын отступил в подъезд. Потусторонний – телом своим протёк туда же. Бровцын опустился около подъезда на лавочку – потусторонний, как зэк, присел на корточки рядом. Бровцын с силой сжал веки и заехал кулаком себе в скулу. Вот после этого, потусторонний исчез.

Ну, а наплевавший на договорённости Костович, вместо облегчения вдруг ощутил в желудке подозрительную движуху. Тянуло вырвать, но сперва рвоты не было. Один змеиный шум, с шипением и свистом выходил наружу: как у болотной гадюки, которая прошлым летом едва не укусила на даче. Скрежеща умом, цедя сквозь рвоту срамные слова, Костович, перед встречей позвонил Манюне: «Ты что в коньяк подмешал, зволочь? У меня глюки и даже хуже! Подваливайте ко мне на Козмонавтов, разбор будет».

После обсуждений, выяснилось: коньяк ни при чём. С Козменот-стрит, как звал свою улицу Костович, подались на ВДНХ. И сразу стало ясно: что-то с ними не так. «Не надо было отказываться от еды. Ишь, кровь голодная разгулялась», – рюмзал толстый Бровцын. А тут ещё привязался типчик: серо-белопрозрачное лицо его было удивительно длинным, а плащец, – наоборот, коротким. Ну, Бровцын типчика узнал сразу и дальше уже шёл с закрытыми

глазами и на цыпочках, пока Костович ругательски ругал серо-белого и обещал завтра же признать его иноагентом. При этих словах, серо-белый – видно опасаясь очутиться в стане иноагентов – резко отвалил.

«Костович-то похуже потустороннего будет», – вяловато буркнул себе под нос Бровцын. Но тут пришлось взбодриться и ему: шейнобородый обратил всеобщее внимание на небольшой кинотеатрик. В затхлом этом кинотеатрике их сразу перехватил юнец в зелёных гамашах, с пятнистой бабочкой на бело-крахмальной груди.

– Кинотеатр у нас детский, наивный. Но сегодня спецсеанс для взрослых. Ваши бил-л-леты, м-мальчики!

– Вот, возьмите, – неожиданно протянул юнцу в гамашах пятитысячную унылый Бровцын.

– Мерси. Какого кина жел-лаете?

– Про голодную кровь, – нехотя брякнул Костович.

– О, это запросто. Задумки ваши, а кино-заставки, наши будут. Но заставки эти – всего лишь отображение ваших сокровенных дум. Техника, господа, техника! Может, кофейку, или перекусить с дорожки?

– У наз зегодня голодный день, лошара, – стал опять раздражаться Костович.

– Ну, голодный так голодный. Тогда надевайте шлемы, укрывайтесь пледами и ложитесь. Экраны у нас на небе. Короче: на потолке у нас экране, д-дуралеи!

Только улеглись – свет погас, побежали по потолку ускоренные кадры и раздался в темноте до дрожи знакомый, мужской сладко-медийный голос.

– Внимание. Включаю шлем № 1. Кто в этом шлеме?

– Ну я, – нехотя отозвался Бровцын.

Он уже пожалел, что отдал гамашнику пятихатку. Но сожаления вмиг рассеялись, когда на своём отдельном экране увидел он плачущую и не унимавшую слёз Леру. Бровцын уже хотел потребовать отключить измывательское кино. Но Лера вдруг сквозь слёзы улыбнулась и сказала: «Дурак. Какой же ты дурак, Кадя! Идём со мной в ванную». Тут Бровцын растаял, как кусок мыла в тёплой воде, и с головой нырнул под плед.

А Манюне – тому небесную механику показали. Была она ясной, как день, но слегка упрощённой.

Семиэтажное, скруглённое по углам здание с арочными окнами. Над седьмым этажом, рядом с пожарной лестницей – Господь Бог в белоснежной хламиде. По бокам архангелы и херувимы с ручными гранатомётами наперевес. А ниже, под семиэтажкой, в затопленных огненной водой подвалах, судорожно полощут свои половые органы германо-бандеры. Ужасающим кашлем и ворчливыми всхлипами подгоняют их чёртообразные куницы, которых, как знал пытливый Манюня, ещё тасманийскими дьяволами зовут. Но и чёртообразным по временам прилетало: длиннейшим арапником доставал их суперинтендант с бейджиком «Beelzebub» на волосатой груди. «Саркофилы, вперёд! Саркофилы в зад! Sarcofili, avanti! Sarcofili, nel culo!» – клацал зубами и тряс вытянутой по-собачьи мордой, Бельзебуб волосатый.

Здесь Фетюнин взгляд передвинулся с механики небесной на механику земную. И всё сразу спуталось. Лысо-безглазые холмы и перековерканные растения откуда-то явились. К примеру, цветок химерический: видом латиноамериканский, а пророс в Авдеевке, в серой зоне, которая в 16 году, когда Манюня воевал там добровольцем, была не ихней и не нашей. Непонятное растение – кактус не кактус, а какая-то высокорослая колючка с изогнутыми сине-стальными иглами и огромными нечеловеческими ртами вместо цветков – надсадно посвистывало. Рты прятали острые зубки, багряными соцветиями распускали губы и тут же, с гадким чмоком, втягивали в себя пролетавшие мимо, раз в десять уменьшенные, души людские. Души никли головками, слабо отбивались ручками-ножками. Но поделать с жадными ртами ничего не могли. И хуже всего было то, что Манюня, рты эти обязан был целовать. Сильно мешали острые иглы. Он ранился, чертыхался, велиаровы рты вспухали, готовились до костей обглодать Фетюнино тело.