Голодная кровь (Рассказы и повесть)
Шрифт:
Подошедший поклонился и заговорил с Терёхой по-русски, хотя рынок и вся округа даже отдалённо отечество не напоминали.
– Тёзка я твой, – сказал простоволосый человек в бурнусе, и на минуту-другую смолк.
Терёха подумал: разговору больше не будет, и встал, чтобы где-нибудь спрятаться от иступляющей жары.
– Присядь, тут прохладней всего. А я ведь не просто твой тёзка. Я – мученик. Святой Терентий Африканский меня зовут.
– Где мы? Что за домишки глиняные? Откуда взялся этот безлюдный город?
– Оттуда, откуда приходит к вам то, что потом навек с вами остаётся. А город зовётся
– А время, время какое? Век, спрашиваю тебя, какой?
– Время не должно тебя сейчас беспокоить. Время здесь только моё и твоё. И называется оно – наше собственное время. Ну, а что до меня, то жил я в III веке после Рождества Христова. Ты вот – в XXI веке живёшь. Но разницы между веками и временами сейчас для тебя никакой нет. Разве в одеждах и в людских, каждому веку свойственных установках, небольшую разницу ощутишь. И то не сразу.
Терёха опять привстал.
– Мне говорить дальше? Или ты под нож торопишься?
Медленно оглядевшись, Терёха снова присел. Скошенный набок Карт-хадашт увиделся зернистей, подробней.
Плоские крыши, всё те же привязанные к глиняным тумбам, хрумтящие кормом ишачки, две неприятно, до головной боли сужающиеся и стремительно уводящие к холму улочки, похожие на те, которые год назад видел он в Тунисе. И на краю всего этого преломляемого Терёхиным подпорченным зрением африканского пекла – воздушно, на цыпочках ступающая, одна-единственная женщина в тёмных одеждах, с лицом, наполовину затянутым плотной тканью.
Тут же пристроился к женщине какой-то старый хрыч, но заговорил – Терёха слышал это ясно, чётко – молодым высоким голосом.
– Здравствуй, Царица Луны!
Затянутая тканью, ускорила шаг.
– Как дневная луна незаметно плывёшь ты, но веселья и радости от такого плаванья у тебя нет. Вот я и послан тебя развеселить.
Тут, как перед сеансом в старом кинотеатре, где Терёха бывал с матерью в детстве, стало быстро темнеть, заблестела вдали вечерняя вода, шевельнулись тени пиний.
– Присядь, Царица. На минуту всего! Увидишь и услышишь нечто смешное и забавное.
Женщина, чуть помешкав, но так и не открыв лица, села на глиняную приступочку.
– Смотри на воду. Если интересно и весело станет – подходи к воде ближе.
Тут надоедливый хрыч, скинул все свои накидки и повязки, мелькнул жёлтым телом, показал курчавый старческий живот и кинулся в воду.
Мигом всплеснулись и высоко взлетели вверх, лунообразные, розовые и жёлтые рыбы. Они кувыркались в воздухе, а потом весело шлёпались назад, в воду. Заиграли, запели огни. Звонко ударяясь о камни, рассыпался монетами-шекелями чей-то смех.
Женщина, из любопытства, подступила к окаймлённой пиниями воде.
С нею вместе, крадучись, сделал два шага к воде и Терёха. Рыбы, смеясь, исчезли. И вынырнула из воды ласковая и прекрасная женщина-львица. Она несколько раз встряхнула длинной гривой, брызги взлетели и застыли в ночном воздухе малыми каплями звёзд и лунными прозрачными осколками. Стало светлей, приятней. Поигрывая тугим, матово блещущим телом, женщина-львица, стала выбираться на берег.
– Смейся, или прикажу насадить тебе на шею львиную голову. Груди твои сделаю каменными, соски колючими, спину негнущейся. Смейся тихо и
Здесь пришедшая рассмеялась и кинулась, как была, в одеждах, в бурлящую от плотского нетерпения воду.
– Ну вот, теперь уже ты Царица Луны, а я служанка твоя, – пропела львиноголовая, тоже входя в воду, – о, великий Карт-хадашт, как приятен и красив ты по ночам! Как манишь мужским мускулистым телом. Пребудь с нами вечно! И в этой мудрой вечности избавь нас от спешки и суетности, позволь от души смеяться и в минуты любви, и в минуты печали… И ты, путешествующая ночью одна без спутника, эту радость печали, эту наивысшую точку вечной любви, сейчас испытаешь! Ты обманула мужа и ответила на зов чудовища. Тебя сейчас могут убить, посланные за тобой головорезы. Но этого не случится. Потому что убью их я. Расправлюсь я и с чудовищем, позвавшим тебя, и ты, наблюдая за его конвульсиями, будешь любить меня, а не его, потому что больше самой любви возбуждает тебя драма жизни. Драма горячит кровь. Так, милая?
Здесь вынырнула из воды треугольная рыбья голова с человечьим носом, губами и ушами. Уши отвратно шевелились. Тонкой длинной спицей, похожей на лазерную указку, женщина-львица проткнула ухо чудовища. Кончик спицы, сверкнув, выставился из другого уха, чудовище обречённо рыкнуло и выставило до половины из воды бородавчатое, как у жабы тело. Тут же на глазах у незнакомки женщина-львица превратила себя в мужчину с львиной головой, нежно и быстро раздела ночную путешественницу, окунула в прозрачную воду с головой и вошла в неё, как входит властелин в свою рабу: решительно и крепко.
Рыбье чудище, пронзённое спицей, замигало, захлопало человеческими глазами. И сразу же из глаз чудища густо хлынула кровь, нос провалился, и голова запрокинулась набок. Львица, превратившая себя в жёлто-лунного льва, мягко рассмеялась и притянув к себе голову незнакомки теперь уже совсем негромко спросила:
– Драма убийства не позволит уйти возбуждению. Оно будет длиться и длиться. Возбуждение – сама вечность и есть! Так, милая?
Терёха дёрнулся, чтобы и самому кинуться в прохладную воду, подгрести к любовникам поближе, втянуть в себя вместе с каплями воды чарующую силу кровавой драмы, но лишь застонал и скорчился от резкой боли в животе.
– Сиди спокойно. Такая вечность обманчива. Вечен дух. Вечна духовная плоть. Душе-тела вечны. А плоть играющая – приманит и схлынет. Так что, утихомирь поскорей круговерть своих миражей. Не я их на тебя наслал… – святой Терентий опять помолчал, – тебе и так больно, а миражи лишь прибавят боли. Уйми изнуряющие видения, откинь груды химер.
– Про то, что жизнь химера – слыхал я. Как же, как же! «Наш мир – иллюзия, мираж». «Мы – просто голографическая проекция в пространстве». «Мы – ничто. Потому что мы – в матрице». И другую лабусню сто раз от умных дурней слыхал. Но драма – не химера!