Голодная кровь. Рассказы и повесть
Шрифт:
– Не слышишь? Grave bellum! Могильный колокол где-то ударил. И голая баба на холме не к добру. Она предвестие войны тяжкой, бесконечной. Ad eum transire. Пусть уходит. Ulula едко рассмеялась. Подумала: если ей так вот, в чём мать родила, пройтись по степному мелколесью, напарник от счастья, скинув маскировку, побежал бы за ней из «засидки» – так называл командир-поляк их камышовое снайперское гнездо – без всякой оглядки на москалей и укропов. Бабу эту она видела у подполковника Гарая. Даже с ней поцапалась. Но тогда не стала сильно светиться, ушла на позицию. Глянув на своего напарника-наставника, прикинула: кто он? Грек? Итал? Непохоже. Тот, как почувствовал:
– Я есть Freischutze, вольный стрелок. Давно снайперю, – выкашлял он, – с начала 80-х. Когда немецкая «Фракция Красной армии», в Рамштайне напала на штаб-квартиру американских ВВС. Тогда взрывом покалечило
– Сорок лет? И жив-здоров? Так не бывает. Прикалываешься ты, что ли, шутер хренов?
– Бывает, совушка, бывает. И знаешь почему? – он на минуту замолк, обозревая местность, – из-за крови. И запомни: я не есть шутер хренов. Не есть ангел смерти или «голдострел», как думают о себе некоторые снайпера, что играми детскими забавляются. Хочешь знать, откуда такой позывной «Аромун?» По крови – я волох, влах. По-книжному – аромун. Мы, волохиаромуны природные вещуны, всегда знаем, что впереди.
– А тогда расскажи, Аромунчик: что со мной станется?
– Не хочу. И бабу голую с прицела скинь. Тебе её не достать. Как бы наоборот не вышло. Может, она и вправду – Белая Баба. Есть такая в славянских поверьях. Кто её тронет – мёртвым при жизни станет. Так что, берегись, Совушка!..
– Не каркай, Аромунчик! Тоже мне вещий ворон выискался. Ты, – как это лучше по-русски, – дальнобойный палач и больше никто!
Она снова приложилась к прицелу. Левое, совиное, словно чуть обожжённое веко, дрогнуло. В тот же миг перед степным невысоким курганом прямо у ног Белой Бабы разорвалась свето-шумовая граната. Потёк дым, Ulula чертыхнулась.
– Всё равно её достану. Знаю, куда пойдёт. Подслушала, как адъютантик Гараю докладывал: у неё в Сухом броде дом наследственный. Там и достану. One-shot – и её нет!
– Думаешь взяла себе латинский позывной, и не узнают, что ты из Красноярского края?
– Ну из Красноярского. Только я никакая не русская, я латгалка.
– Ладно. Я в курсе. Раскудахталась тут. Карауль свою бабу. Я тебе не партнёр сегодня.
– А как же приказ?
– Плевал я с высокого дерева на такие приказы. Твердят: появились подозрительные бабы и дети. Уничтожать их как диверсантов. Только не диверсанты они. Их потом – на органы!
– На органы? С чего ты взял?
– Гарай проболтался. То ещё трепло. Он в этом деле, как говорят русские, долю имеет. Две «Швыдкi допомогы» когда в Снегирёвку, в штаб ездили, видела? Ждут они нашего свежака. Чтоб тело, не порванное взрывом, не сожжённое огнемётами им доставили. Ждут снайперской чистой работы. Шпок – и селезёнка с печенью прямо в контейнер шлёпнулись. Шпок – и женские здоровые яичники им в холодильник! Детские и женские органы – такой заказ пану Гараю на осень и зиму поступил. Ты думаешь зачем нас, снайперов, в тылу держат? Как раз для этого дела. А так бы давно на передке очутились. И бабу твою до сих пор не застрелили, потому что Гарай её на органы продать продал, но хочет, как тарантул, до конца высосать. Так-то, Ulula моя красноярская!
– Ты что-то совсем по-русски заговорил, Kamerad.
– Я и думать себя приучил по-русски. Бью врага и прохожу у него обучение. Обучаюсь и снова бью. Но, похоже, не того врага выбрал. Ты думала мы тут с путинизмом воюем? Мы за органы бьёмся! Они покруче политики. И подороже. Увидимся, совушка, – Аромун погладил свои огромные, но не висячие, а словно бы распластанные по щекам усы…
Гориславе вдруг услышался плеск воды. «Родник в степи? Откуда? Быть того не может. Просто звенит в ушах…» Но родник был, родник пел. Из-под развороченной взрывом кочки тихо выплёскивала и уже образовала крохотное озерко, нечастая в этих местах вода. Пороховой запал ноября, готовый взорвать и себя, и всё вокруг, вдруг перекрыла эта малая вода, дышащая ровно-спокойно, как дитя, не знающее о прилётах, осколках, взрывной волне. Горя прислушалась. В небе, над сухим ноябрём, – тоже царствовала, плескалась, но никак не хотела пролиться всеисцеляющая влага. Горя присела, ополоснула грудь и плечи водой. Потом опять распрямилась и медленно взошла на другой, ещё не развороченный снарядами курган. Гусиная кожа (не от холода, от нервного ликования!) внезапно покрыла всё тело. Невыразимая нежность к покрытой пупырышками коже, заставила сладко вздохнуть. Белая Баба, которой на
– Ты гля, Грыцько, знов гола дiвка на горi. Стоiть, нэ тiкае! Памьятаешь як у дытынствi казалы: на нас напала гола дiвка!
– Тю. Дурэнь. То ж про голодовку, про голодомор так казылы. Ты меньш по сторонах розглядайся! Цэ москалi, шоб голову нам задурыты, кiно здалэку пускають. Ну, такэ лазерне кiно, шоб прямо у повiтрi показувать то, чого нэма…
– А ще кажуть, то Бiла Баба, або ж сама вiйна на курганы выходить, щоб мы зналы: не буде вiйнi тэпэр кiнця i краю.
– Мовчи. Через мiсяць нашi у Москвi будуть. Або ж на Кубанi. Тодi й вiйнi кiнець. Тодi мы з цiею Бiлою Бабою як слiд побалакаем…
Ночью, укутанная в рядно, вздрагивая от слегка подмерзающей осени, Горя в Сухой Брод и вбежала. Дверь в дедов дом была распахнута, но внутри никого не было. «Нечем разжиться… Не позарились…»
Деда она похоронила больше месяца назад. 1 октября нарочно примчалась сюда из Херсона, чтобы сделать всё по-людски. Сухой брод был тогда ничейной, серой зоной. И теперь, вспоминая те дни, отогревшись как следует под двумя одеялами, отыскала в дедовой хате рюкзак и свой же припрятанный перед поездкой в Высокополье планшет. Осмотрев планшет, поменяла в нём батарейки. «Китаец», к удивлению, заработал. Устроившись на дощатом топчане, новостей читать не стала: за окном с урчанием и свистом, как избегавшийся по помойкам пёс, задышал минувший октябрь…
9 октября, после поминок, перед самым рассветом в окно стукнули. Быстро зарыв планшет в ворохе тряпья, крикнула: кто там? Ответа не было, звякнул железный крюк, дверь распахнулась, вошли трое. Эти трое, заходившие в Сухой брод для неведомых ей целей, к подполковнику Гараю её и доставили. Российский паспорт, полученный ещё в августе, она – как чувствовала! – перед поездкой на похороны зарыла в Херсоне. А вместо прежнего, с трезубцем, была у неё справка о том, что украинский паспорт утрачен. Тот месяц пролетел в один пых. Обещали расстрелять – не испугалась. Отдали Гараю – согласилась. Стали гнать по призыву в армию, клялась подумать. Да и Гарай так сразу не отпустил бы. Зачем-то он к ней потихоньку присматривался, что-то с ней хотел сотворить. Подполковничьи взгляды исподлобья – замечала, но что они означают, понять до конца не могла. Теперь, после бегства от мёртвого подполковника, забрав домовые документы, прихватив бабкину прозрачную кисею и дедовский жатвенный нож-серп, наметила маршрут, и кое-как одевшись, не дожидаясь рассвета, двинула к Херсону.
Шествие Гориславы по полям, по бездорожью, по тепловатому днём, а ночью колко-холодному песку, сквозь лесопосадки и сухостой – никто не хотел или не мог остановить. Она шла, выдавая себя то за сбрендившую с ума, то за прорицательницу, то за Бабу-войну, то за Белую Бабу. Перед Тягинкой снова взобралась на курган, продела голову в прозрачную кисею, в правую руку взяла валявшийся близ дороги вывернутый снарядом из могилы, синий от глины череп. Но потом, череп отбросила в сторону, достала из рюкзака старинный жатвенный нож. Так, провожая редкие БТРы и ожидая пока тучи закроют луну, с серпом в руках она и стояла, пока с одной из БМП её с хохотом не обстреляли. Скатившись с кургана, вывалялась в расчавканной грязи, но поднялась наверх снова. Её ещё дважды проверили, правда, с собой не увезли и особо не трогали. Кто-то из офицеров или солдат, всегда с опаской произносил: «Нэ чiпайте ii. Бачите? Божевiльна вона…» Тогда же, перед вечером, рядом разорвался снаряд, она поняла, что стала пристрелянной целью и спустившись с кургана повернула обратно на север: южнее Тягинки уже были выставлены укро-кордоны. Быстро сообразила – нужно в Берислав! Там переждать, там обдумать: что дальше? Степь, ещё не отдавшая до конца тепло, отзывалась под ногами таинственными пустотами. Повествовательное сопровождение жизни, рождавшееся внутри, наполняло беглянку новой силой, выплёскивало странные образы, доводившие до неимоверной радости. Огоньки живой человеческой страсти, струимые сквозь рождённую войной полуявь, блуждали по оцепеневшим полям Новороссии. Она их видела, чуяла и наслаждалась: как наслаждаются в детстве мерцающими гнилушками и светляками…