Голодные игры. И вспыхнет пламя. Сойка-пересмешница
Шрифт:
– Только если нас вынудят.
– Мы могли бы послать туда поезда. Помочь вывозить раненых.
– Нет. Решено предоставить туннель им самим. Чтобы все колеи оставались свободными. К тому же нам нужно время, чтобы стянуть на площадь остальные войска.
Всего несколько часов назад площадь была нейтральной территорией, линией фронта между повстанцами и миротворцами. После того как Койн одобрила план Гейла, повстанцы предприняли ожесточенную атаку и оттеснили войска Капитолия на несколько кварталов, чтобы в случае успеха операции железнодорожная
– Ты замерзла, – говорит Боггс. – Пойду поищу одеяло.
Он уходит прежде, чем я успеваю возразить. Я не хочу укрываться. Пусть мрамор дальше высасывает тепло из моего тела.
– Китнисс, – говорит Хеймитч мне в ухо.
– Слушаю.
– Есть интересная новость о Пите. Я подумал, ты захочешь узнать.
Интересная не значит хорошая. Ему не лучше. Но мне ничего не остается, кроме как выслушать Хеймитча.
– Мы прокрутили ему ролик, где ты поешь «Дерево висельника». Ролик еще не был в эфире, поэтому Капитолий не мог его использовать, когда обрабатывал Пита. Пит сказал, что узнал песню.
У меня замирает сердце. Потом я понимаю, что это просто путаница у него в голове. Из-за яда ос-убийц.
– Он не мог ее узнать, Хеймитч. Я никогда не пела эту песню при нем.
– Не ты. Твой отец. Когда приезжал в пекарню. Питу было лет шесть или семь, но он хорошо запомнил этот случай, потому что хотел проверить, правду ли говорят, будто птицы умолкают, когда поет твой отец. Оказалось, правду.
Шесть или семь лет. Видимо, до того, как мама запретила нам эту песню. Может быть, я как раз разучивала ее.
– А я там была?
– Вряд ли. Во всяком случае, про тебя Пит не говорил. Но это первое воспоминание, связанное с тобой, которое не спровоцировало у него нервный срыв! Уже что-то.
Мой отец. Сегодня он во всем. Гибнет в шахте. Успокаивает спутанное сознание Пита… А вот промелькнул во взгляде Боггса, заботливо накидывающего одеяло мне на плечи. Мне так его не хватает!
Стрельба на улице усиливается. Гейл с отрядом повстанцев спешит на подмогу. Я не прошусь с ними. Дело даже не в том, что это бесполезно. Я не чувствую решимости, огня в крови. Если бы тут был Пит – прежний Пит, – он бы сумел объяснить, почему это неправильно – стрелять друг в друга, пока другие люди, неважно какие, пытаются спастись из недр горы. Или на меня слишком повлияли воспоминания? Разве мы не на войне? Чем этот способ уничтожения врагов хуже других?
Приходит ночь. Площадь залита светом огромных прожекторов. Все фонари на станции горят на полную мощность. Узкое, длинное строение со стеклянным фасадом просвечивается насквозь, и даже я со своего места увижу, если прибудет поезд или из туннеля выйдет хотя бы один человек. Проходят часы, и никто не появляется. С каждой минутой надежды, что в Орешке кто-то выжил, становится все меньше. Уже далеко за полночь, появляется Крессида и цепляет мне на одежду микрофон.
– Зачем это? –
– Знаю, тебе это не понравится, но нам нужно, чтобы ты выступила с речью, – объясняет голос Хеймитча в наушнике.
– С речью? – переспрашиваю я, мгновенно ощущая дурноту.
– Я все продиктую, строчку за строчкой, – успокаивает Хеймитч. – Тебе нужно будет только повторять. Видишь, Орешек не подает признаков жизни. Победа за нами, но миротворцы еще оказывают сопротивление. Мы подумали, если ты выйдешь на ступени Дома правосудия и выложишь все, как есть, – что Орешек уничтожен и с Капитолием во Втором дистрикте покончено, – то, возможно, остатки их войск сдадутся.
Вглядываюсь в темноту за краем площади.
– Я даже не могу разглядеть эти войска.
– Вот потому тебе нужен микрофон. Твой голос будет транслироваться по системе аварийного оповещения, а изображение – на экраны.
Да, на площади установлено несколько огромных экранов. Я видела их во время тура победителей. Возможно, из этого бы что-то получилось, будь я подходящей кандидатурой для таких экспериментов. Но я не подхожу. Мне уже пытались диктовать для агитроликов, и что толку?
– Ты могла бы спасти жизнь многим людям, – говорит Хеймитч.
– Хорошо. Я постараюсь.
Странное чувство – стою в свете прожекторов наверху лестницы, при полном параде, а вокруг – никого. Будто я собираюсь выступать для луны.
– Давай сделаем это по-быстрому, – говорит Хеймитч. – Место слишком открытое.
Телевизионщики подают знак – все готово. Я говорю Хеймитчу, что можно начинать, включаю микрофон и внимательно слушаю первую строчку речи. Едва я начинаю говорить, на одном из огромных экранов загорается мое изображение.
– Жители Второго дистрикта! Я, Китнисс Эвердин, обращаюсь к вам со ступеней Дома правосудия, где…
Визжа тормозами, на станцию по соседним путям одновременно влетают два поезда. Двери раскрываются, и наружу, в облаке дыма, привезенного из Орешка, высыпают люди. Они явно готовились к любым неожиданностям, потому что большинство сразу падают на землю, и лампы внутри вокзала мигом гаснут под градом пуль. Да, они прибыли вооруженными, как предсказывал Гейл, но среди них много раненых. В наступившей тишине слышны их стоны.
Кто-то выключает освещение на лестнице, оставляя меня под защитой темноты. Внутри вокзала вспыхивает пламя – очевидно, загорелся один из поездов – в окнах клубится черный дым. Не имея другого выбора, люди выбегают на площадь, задыхаясь, но воинственно размахивая оружием. Мой взгляд скользит по крышам зданий, окружающих площадь. На каждой из них сидят пулеметчики. Лунный свет блестит на смазанных стволах.
Со стороны вокзала, шатаясь, идет молодой парень, прижимая одной рукой окровавленный кусок ткани к щеке, другой волоча ружье. Когда он спотыкается и падает лицом вниз, я вижу, что рубашка у него сзади прогорела и спина обожжена. Для меня он просто пострадавший в пожаре на шахте. Ноги сами несут меня вниз по лестнице.