Голодные игры. И вспыхнет пламя. Сойка-пересмешница
Шрифт:
Джоанна с довольным видом переводит дух, когда морфлинг попадает ей в кровь.
– Пожалуй, они там, в Шестом, были не так уж глупы. Ширнутся и ну себя разрисовывать. Чем не жизнь? По крайней мере, они были счастливее, чем остальные.
За те недели, что меня не было в Тринадцатом, Джоанна набрала немного веса. На бритой голове появился мягкий пушок, и шрамы уже не так заметны. Но видно, ей еще приходится туго, раз она подключается к моей капельнице.
– Ко мне каждый день приходит этот их доктор по мозгам. Типа помогает мне прийти в себя. Как будто тип, всю жизнь
Я улыбаюсь. Действительно, глупо говорить такое, особенно тому, кто победил в Играх. Словно кто-то может быть в безопасности, где бы то ни было.
– Как ты, Сойка? Чувствовала себя когда-нибудь в полной безопасности?
– Еще бы! Пока меня не подстрелили.
– Да брось. Пуля тебя даже не коснулась. Скажи спасибо Цинне.
Я вспоминаю про защитную броню в моем костюме. Но почему тогда так больно?
– Сломаны ребра?
– Тоже нет. Сильный ушиб – это есть. От удара у тебя порвалась селезенка. Пришлось удалить. – Джоанна небрежно взмахивает рукой. – Не переживай, без нее можно обойтись. Была б нужна, тебе б пришили чужую, верно? Спасать твою жизнь – главная задача всех и каждого!
– Поэтому ты меня ненавидишь? – спрашиваю я. – Ты мне завидуешь?
– Отчасти. Но зависть не главное. Просто я тебя не перевариваю. Эта слащавая любовь, речи в защиту слабых и обездоленных. И самое противное – ты ведь даже не притворяешься, все на полном серьезе. Можешь считать это личным оскорблением.
– Это тебе надо было стать Пересмешницей. Ты уж за словом в карман не полезешь.
– Что верно, то верно. Только меня никто терпеть не может.
– Однако они тебе доверились. Чтобы меня вытащить, – напоминаю я. – И они тебя боятся.
– Здесь – возможно. Зато в Капитолии боятся тебя.
В дверях появляется Гейл, Джоанна сразу вытаскивает иглу и снова подключает меня к капельнице.
– Твой кузен меня не боится, – заговорщически сообщает Джоанна. Спрыгивает с моей постели и, подходя к двери, слегка задевает ногу Гейла своим бедром. – Правда, красавчик?
В коридоре слышен ее смех.
Глядя на Гейла, сердито хмурюсь.
– Ой, боюсь, боюсь, – тихо говорит он.
Я начинаю смеяться, но тут же морщусь от боли.
– Осторожнее. – Он гладит меня по лицу; боль утихает. – Может, хватит уже попадать в передряги?
– Я стараюсь. Но кому-то пришло в голову взорвать гору.
Гейл наклоняется ближе, глядя мне в лицо.
– Ты считаешь меня жестоким.
– Я знаю, ты не такой. И все равно это как-то неправильно.
– Китнисс, какая в сущности разница – взорвать врага в шахте или подбить в небе стрелой Бити? Результат – один и тот же.
– Не знаю. В Восьмом мы защищались. Они атаковали госпиталь.
– Да, и те планолеты были из Второго дистрикта. Уничтожив их, мы предотвратили другие бомбардировки.
– Если так рассуждать… можно найти оправдание чему угодно, любому убийству. Детей на Голодные игры тоже посылали, чтобы предотвратить бунт дистриктов.
– Не вижу связи.
– Зато я вижу.
– Отлично. У нас здорово получается ругаться друг с другом. Может, это и к лучшему. Между прочим, Второй дистрикт теперь наш.
– Правда?
На миг во мне вспыхивает ликование. Затем я вспоминаю о людях на площади.
– Что было после того, как в меня выстрелили?
– Ничего особенного. Работники Орешка кинулись на капитолийских солдат. Повстанцы просто сидели в сторонке и наблюдали. Вся страна сидела и наблюдала.
– Это у нас получается лучше всего.
Казалось бы, после потери важного органа мне должны были дать отлежаться несколько недель в постели, но врачи почему-то настаивают, чтобы я как можно скорее встала на ноги и начала двигаться. В первые дни внутри меня все разрывается от боли даже под морфлингом; со временем становится лучше. Только ребра еще, видимо, долго будут болеть. Я злюсь на Джоанну, что она отбирает у меня морфлинг, однако по-прежнему не могу ей отказать.
По Панему гуляют слухи о моей смерти, и ко мне в палату присылают съемочную группу. Я демонстрирую швы и кровоподтеки, поздравляю дистрикты с успешным объединением и предупреждаю Капитолий, что скоро мы доберемся до него.
Для моего быстрейшего выздоровления каждый день мне позволяют небольшие прогулки на поверхности. Как-то раз Плутарх присоединяется ко мне, чтобы поделиться последними новостями. Теперь, когда Второй дистрикт стал нашим союзником, повстанцы устроили небольшую передышку от войны. Перегруппировать силы, обеспечить пути снабжения, оказать помощь раненым, сформировать войска. Подобно Тринадцатому в Темные Времена, Капитолий полностью отрезан от внешнего мира и угрожает нам ядерным оружием. Однако в отличие от Тринадцатого Капитолий не в состоянии перестроиться на автономное существование.
– Какое-то время они еще протянут, – говорит Плутарх. – Безусловно, у них есть неприкосновенный запас. Но самое существенное различие между Тринадцатым и Капитолием – люди. Жители Тринадцатого привыкли к тяготам и лишениям, а в Капитолии не знают ничего, кроме «panem et circenses».
– Что это?
Я разобрала только слово «Панем».
– Есть такое древнее выражение. Сказано тысячи лет назад на латыни – был такой язык – о городе под названием Рим, – объясняет Плутарх. – «Panem et circenses» переводится как «хлеба и зрелищ». Автор хотел сказать, что люди Рима думают только о развлечениях и о том, как набить брюхо, ради этого забыли о своих политических обязанностях. И, как следствие, потеряли власть.
Что ж, похоже на Капитолий. Изобилие еды. И ни с чем не сравнимое развлечение – Голодные игры.
– Для этого и нужны дистрикты. Снабжать Капитолий хлебом и зрелищами.
– Да. И до тех пор, пока Капитолий их получал, он полностью контролировал свою маленькую империю. Сейчас он не может дать людям ничего – во всяком случае, дает гораздо меньше, чем они привыкли. Зато у нас еда есть, и за зрелищами дело не станет. Я как раз организую одно развлекательное мероприятие. Думаю, успех ему обеспечен. Все любят свадьбы.