Гологор
Шрифт:
— Но ты же не знаешь, как все было… — хмуро возразил он.
— Этого не нужно знать. И этот… он тоже ничего не понимает… Развел философию… фантомы, примитивные натуры, борцовые качества… Ерунда! Сначала любят, а потом уже думают, за что! Но есть в его словах что-то, против чего трудно возразить…
Она снова еще раз оглядела зимовье, словно какая-то вещь, какая-нибудь деталь или все вместе могли внести ясность в эту грустную, неясную историю, спрятавшую правду о себе в сумерках таежного жилища.
— Уйдем отсюда! — сказала она.
Сашка разыскал два гвоздя и заколотил дверь. Залез на крышу, жестянкой, специально для того приспособленной,
От зимовья тропа поползла вверх. Казалось, куда еще выше. Тайга здесь была гуще, сплошной кедровник. Чаще попадались завалы, каменные россыпи, в которых тропа теряла свои очертания, иногда на мгновение исчезая совсем, иногда намекая о себе лишь утоптанностью мха на пологом камне. Солнце уже безнадежно запуталось в кедровых лапах вправо от тропы и вяло тлело едва ощутимым теплом. В низинках земля задышала сыростью, а голоса тайги утратили дневную безмятежность и зазвучали заботливо и тревожно. Усталость ощущалась не только в ногах, но и во всем кругом. Тайга то ли подражала людям, то ли передразнивала их, а может быть, действительно устала к вечеру, ведь день время труда не только для людей. Во всяком случае, в очертаниях крон, в позах старых деревьев, в криках птиц Катя слышала ту же усталость, что все сильнее овладевала всем телом, а не только ногами, которые ныли с нудным постоянством.
Шли уже больше часа, когда вдруг тайга разом распахнулась и оказалось, что находятся они на вершине горы, откуда видимость до бесконечности вперед и в стороны, что тропа из-под ног клубком разматывается вниз, в глубокий распадок, который пропастью разделяет их от соседнего хребта — гривы, тянущейся параллельно той, где они стоят. Та, следующая грива ниже, за ней угадывается такой же распадок, а дальше другая грива, за ней третья и еще, и в самом конце видимости, в самом ее пределе туманные очертания снежных вершин, еще больших, намного больших гор, целая горная страна, какие Кате случалось видеть в кино или на картинах.
— Ну, — радостно заявил Сашка, — отсюда до Селиванова… на штанах докатимся! Не смотался бы только куда! Проворный старик! Редко в зимовье сидит. Покатились.
— Как? — недоумевая спросила Катя.
Сашка смеялся.
— Это мы зимой в таких местах садимся на лыжи, на ногах-то не устоишь! И катимся вниз, пока не врежешься в какой-нибудь пень!
Катя поежилась.
— Пошли!
Сначала спуск казался удовольствием, но постепенно Катя стала понимать, что крутой спуск это, конечно, не подъем, но по ногам он бьет основательно. И эта вынужденная расправленность плеч при спуске и напряженность поясницы очень скоро превращаются в усталость и даже боль. Там, где ноги скользили, особенно приходилось напрягать мышцы. Несколько раз Сашка, идущий впереди, подхватывал ее, теряющую равновесие, взмахивающую руками, хватающуюся за ветки гибкие и ненадежные. Сашка держал ее в объятиях ровно столько, сколько нужно было ей, чтобы прийти в себя, ни секундой больше. Она же в глубине души вовсе не возражала, чтобы он был чуть менее тактичным.
Она устала. Хотелось жалости, сочувствующего слова, ведь она женщина и все, что происходило, для нее непривычно.
И, словно уловив ее мысли, Сашка повернулся к ней, остановил, взял за руки.
— Устала?
— Устала, — радостно согласилась она.
Он встал рядом, обнял за плечи.
— Смотри, — показал он вперед вниз, — что видишь?
Катя пожала плечами.
— Подсказываю. Внизу, вправо от тропы.
Она
— Дым!
— Пришли. Метров двести осталось.
Мгновенно он подхватил ее под коленки, и она, инстинктивно обхватив его за шею, оказалась у него на руках.
— Сашка! Ну что ты! — ворковала она.
— Я в поезде мечтал тебя через всю тайгу на руках пронести. И пронес бы!
— Хвастун! А подъем?
— Сколько весишь?
— Пятьдесят четыре.
— Для подъема многовато, — согласился он.
Тропа уже теряла крутизну, Сашка шел уверенно и легко. Дымок приближался, но зимовья видно не было, казалось, что дым идет из-под земли или вообще ниоткуда, потому что поднимался он невысоко и таял среди деревьев или оседал на них. Катя закрыла глаза, и сердце тотчас же проиграло качели вверх, вниз, и такая слабость овладела телом, что даже руки с трудом держались на Сашкиной шее. И только сейчас она поняла всю меру усталости, что до этого заглушалась сменой впечатлений, обилием их, радостью новизны и волнением дум. "Спать!" — проговорило тело. "Спать!" — повторили руки и разомкнулись. Сашка этого даже не почувствовал, потому что не нуждался в поддержке ее рук, спокойно полагаясь на силу своих. Она уткнулась на его груди, и, когда он сказал: "Пришли!", пожалела, что случилось это слишком скоро.
Сашка хотел внести ее в избушку, но побоялся ушибить — не для жестов ставилось зимовье и врубалась дверь, а для удобства таежного.
Когда они вошли, на нарах справа с рычанием вскочили две собаки-лайки, узнав Сашку, умолкли и насторожились снова, заметив второго человека. С левых нар навстречу поднялся хозяин зимовья, на вид хилый мужичишка, вовсе не старик на первый взгляд. В зимовье горела лампа, потому что оконца здесь были еще меньше и, наверное, даже в полдень не справлялись с сумерками.
— Привет, Селиваныч! — громко сказал Сашка.
Селиванов закряхтел, шагнул навстречу, пожал Сашке руку, заглянул за плечо.
— Знакомься! Женился я. Катя это.
— Ну-у… — протянул Селиванов, не то удивленно, не то одобряюще.
— Вот и хорошо, — сказал он, разглядывая Катю. — Гости — это хорошо. А то тут со скуки опухаешь. Катерина, значит! Хорошо. У меня как раз чаек на пару! Пшли вон!
Собаки радостно вылетели в дверь.
— Кое-что покрепче чайка имеем! — подмигнул Сашка.
— Само собой, — согласился хозяин. — Раз женился, с пустыми руками не придешь. А я уже забыл, как оно на вкус это дело бывает. Зато у меня на заглот кое-что имеется!
— Насчет мяса… у тебя всегда, Селиваныч! — подмазал Сашка.
Селиванов самодовольно хихикнул. Глаза у него были с вечным прищуром, хитроватые и себе на уме. Походка суетливая, но суетливость скорее наигранная. Хотел проще казаться, чем есть. А в кажущейся хилости таилась и проступала в движениях упругость и кошачья хватка. При всем этом, конечно, трудно было предположить, что ему уже седьмой десяток.
Бывшее собачье ложе он проворно переоборудовал в приличную постель. Так же быстро на столе появился минимум трапезного инвентаря.
Катя очень хотела есть, но, не задумываясь, пожертвовала бы ужином в пользу немедленного сна. Она сидела на нарах, и до нее доходило теплое дыхание железной печурки. Теплота размаривала. Надо бы принять какое-то участие в подготовке ужина, но не было сил шевелиться, не хотелось двигаться и говорить ничего не хотелось.
Сашка суетился, помогая Селиванову. Попутно обменивались информацией.