Голос блокадного Ленинграда

Берггольц Ольга Федоровна

1952

В Сталинграде

Здесь даже давний пепел так горяч, что опалит — вдохни, припомни, тронь ли… Но ты, ступая по нему, не плачь и перед пеплом будущим не дрогни…

1952

В доме Павлова

В твой день мело, как десять лет назад. Была метель такой же, как в блокаду. До сумерек, без цели, наугад бродила я одна по Сталинграду. До сумерек — до часа твоего. Я даже счастью не отдам его. Но где сказать, что нынче десять лет, как ты погиб?.. Ни друга, ни знакомых… И я тогда пошла на первый свет, возникший в окнах павловского дома. Давным-давно мечтала я о том — к чужим прийти как близкой и любимой. А этот дом — совсем особый дом. И стала вдруг мечта неодолимой. Весь изрубцован, всем народом чтим, весь в надписях, навеки неизменных… Вот возглас гвардии, вот вздох ее нетленный: — Мать Родина! Мы насмерть здесь стоим… О да, как вздох — как выдох, полный дыма, чернеет букв суровый тесный ряд… Щепоть земли твоей непобедимой берут с собой недаром, Сталинград. И в тот же дом, когда кругом зола еще хранила жар и запах боя, сменив гвардейцев, женщина пришла восстановить гнездо людское. Об

этом тоже надписи стоят. Год сорок третий; охрой скупо, сжато начертано: «Дом годен для жилья». И подпись легендарного сержанта. Кто ж там живет и как живет — в постройке, священной для народа навсегда? Что скажут мне наследники героев, как объяснить — зачем пришла сюда? Я, дверь не выбирая, постучала. Меня в прихожей, чуть прибавив света, с привычною улыбкой повстречала старуха, в ватник стеганый одета. — Вы от газеты или от райкома? В наш дом частенько ходят от газет…— И я сказала людям незнакомым: — Я просто к вам. От сердца. Я — поэт. — Не здешняя? — Нет… Я из Ленинграда. Сегодня память мужа моего: он десять лет назад погиб в блокаду…— И вдруг я рассказала про него. И вот в квартире, где гвардейцы бились (тут был КП, и пулемет в окне), приходу моему не удивились, и женщины обрадовались мне. Старуха мне сказала: — Раздевайся, напьемся чаю, — вон, уже кипит. А это — внучки, дочки сына Васи, он был под Севастополем убит. А Миша — под Японией…— Старуха уже не плакала о сыновьях: в ней скорбь жила бессрочно, немо, глухо, как кровь и как дыханье, — как моя. Она гордилась только тем, что внучек из-под огня сумела увезти. — А старшая стишки на память учит и тоже сочиняет их… Прочти! — И рыженькая девочка с волненьем прочла стихи, сбиваясь второпях, о том, чем грезит это поколенье,— о парусе, белеющем в степях. Здесь жили рядовые сталинградцы: те, кто за Тракторный держали бой, и те, кто знали боль эвакуации и возвратились первыми домой… Жилось пока что трудно: донимала квартирных неполадок маета. То свет погас, то вдруг воды не стало, и, что скрывать, — томила теснота. И говоря то с лаской, то со смехом, что каждый, здесь прописанный, — герой, жильцы уже мечтали — переехать в дома, что рядом поднял Гидрострой, С КП, из окон маленькой квартиры, нам даже видно было, как плыла над возникавшей улицею Мира в огнях и вьюге — узкая стрела. — А к нам недавно немки прилетали,— сказала тихо женщина одна,— подарок привозили — планетарий. Там звезды, и планеты, и луна… — И я пойду взглянуть на эти звезды,— промолвил, брови хмуря, инвалид.— Вот страшно только, вдруг услышу: «Во-оздух!» Семья сгорела здесь… Душа болит. И тут ворвался вдруг какой-то парень, крича: — Привет, товарищи! Я к вам… Я — с Карповской… А Дон-то как ударит! И — двинул к Волге!.. Прямо по снегам… И девочка схватилась за тетрадку и села в угол: видимо, она хотела тотчас написать украдкой стихотворенье «Первая волна»… Здесь не было гвардейцев обороны, но мнилось нам, что общий наш рассказ о будущем, о буднях Волго-Дона они ревниво слушают сейчас. …А дом — он будет памятником. Знамя — огромное, не бархат, но гранит, немеркнущее каменное пламя — его фасад суровый осенит. Но памятника нет героям краше, чем сердце наше, жизнь простая наша, обычнейшая жизнь под этой кровлей, где каждый камень отвоеван кровью, где можно за порогом каждой двери найти доверье за свое доверье и знать, что ты не будешь одинок, покуда в мире есть такой порог…

Ноябрь 1952

Песня о

«Ване-коммунисте»

Памяти Всеволода Вишнев-

ского, служившего пулеметчи-

ком на «Ване-коммунисте» в

1918 году.

Был он складный волжский пароходик, рядовой царицынский бурлак. В ураган семнадцатого года сразу поднял большевистский флаг. И когда на волжские откосы защищать новорожденный мир прибыли кронштадтские матросы— приглянулся им лихой буксир. И проходит срок совсем недолгий,— тот буксир — храбрей команды нет!— флагманом флотилии на Волге назначает Реввоенсовет. Выбирали флагману названье,— дважды гимн исполнил гармонист. Дали имя ласковое — Ваня, уточнив партийность: коммунист. «Ваня» был во всем слуга народа, свято Революции служил. «Ваня» в легендарные походы волжскую флотилию водил. А страна истерзана врагами… И пришел, пришел момент такой — у деревни Пьяный Бор на Каме флагман в одиночку принял бой… Ой ты, красное, родное знамя, над рекой на миг один склонись: у деревни Пьяный Бор на Каме тонет, тонет «Ваня-коммунист». Он лежал на дне четыре года, но когда оправилась страна, «Ваня-коммунист», слуга народа, поднят был торжественно со дна. Дышит Родина трудом и миром, и по милой Волге вверх и вниз девятнадцать лет простым буксиром ходит, ходит «Ваня-коммунист». Тянет грузы — все, что поручают, работящ, прилежен, голосист… Люди понемножку забывают, чем он славен — «Ваня-коммунист». Только взглянут — что за пароходик, с виду старомоден, неказист? Точно все еще в кожанке ходит бывший флагман «Ваня-коммунист». Он живет — не тужит, воду роет, многих непрославленных скромней,— вплоть до августа сорок второго, вплоть до грозных сталинградских дней. Дни огня, страдания и славы, ливни бомб, и скрежет их, и свист… И становится на переправу старый флагман — «Ваня-коммунист». Из пылающего Сталинграда он вывозит женщин и ребят, а гранаты, мины и снаряды тащит из-за Волги в Сталинград. Так он ходит, ветеран «гражданки», точно не был никогда убит, в комиссарской старенькой кожанке, лентой пулеметною обвит. Так при выполнении заданья, беззаветен, всей душою чист, ночью от прямого попаданья погибает «Ваня-коммунист». Тонет, тонет вновь — теперь навеки,— обе жизни вспомнив заодно, торжествуя, что родные реки перейти врагам не суждено… …Друг, не предавайся грустной думе! Ты вздохни над песней и скажи: «Ничего, что «Ваня» дважды умер. Очень хорошо, что дважды жил!»

1953

Церковь «Дивная»

в Угличе

Евгению Ефремову

А церковь всеми гранями своими такой прекрасной вышла, что народ ей дал свое — незыблемое — имя,— ее доныне «Дивною» зовет. Возносятся все три ее шатра столь величаво, просто и могуче, что отблеск дальних зорь лежит на них с утра, а в час грозы их осеняют тучи. Но время шло — все три столетья шло… Менялось все — любовь, измена, жалость. И

«Дивную» полынью занесло, она тихонько, гордо разрушалась. Там в трещине березка проросла, там обвалилась балка, там другая… О нет, мы «Дивной» не желали зла. Ее мы просто не оберегали. …Я знаю, что еще воздвигнут зданья, где стоит кнопку малую нажать — возникнут сонмы северных сияний, миры друг друга станут понимать. А «Дивную» — поди восстанови, когда забыта древняя загадка, на чем держалась каменная кладка: на верности, на правде, на любви. Узнала я об этом не вчера и ложью подправлять ее не смею. Пусть рухнут на меня все три ее шатра всей неподкупной красотой своею.

1953

Украина

Ты с детства мне в сердце вошла, Украина, пленительной ночью под рождество, душевною думой певца Катерины, певучестью говора своего. Ты с детством слилась, Украина, как сказка. Я знала, невиданная земля, что вечер в Диканьке волшебен и ласков, что чуден твой Днепр, в серебре тополя. Ты в юность вошла, Украина, как песня, за сердце берущая, с первой любовью… …Он мне напевал их в дороге безвестной, немножко сдвигая высокие брови. Ты в юность входила трудом, Украина, прямым, опаляющим, как вдохновенье: была Днепростроевская плотина эмблемою нашего поколенья. Я рада, что в молодости вложила хоть малую каплю в неистовый труд, когда ленинградская «Электросила» сдавала машину Большому Днепру. Гудят штурмовые горящие ночи,— проходит днепровский заказ по заводу, и утро встречает прохладой рабочих… Тридцатые годы, тридцатые годы! Ты в зрелость входила с военным мужаньем, жестокие ты испытала удары. О, взрыв Днепрогэса — рубеж для сознанья, о, страшные сумерки Бабьего Яра. Фронты твои грозной овеяны славой, все победившие, все четыре. Ночные днепровские переправы седою легендой останутся в мире. …И снова зажгли мы огни Днепрогэса. Он «старым» любовно наименован. Да, старый товарищ, ты вправду — как детство пред тем, что возводится рядом, пред новым. Нам вместе опять для Каховки трудиться,— по-новому стала она знаменитой,— и вместе расти, и дружить, и гордиться твоею пшеницей, твоим антрацитом. Не праздника ради, но жизнь вспоминая, так радостно думать, что судьбы едины, что в сердце живешь ты, навеки родная, моя Украина, моя Украина.

22 мая 1954

Евгению Львовичу

Шварцу

1

В ДЕНЬ ШЕСТИДЕСЯТИЛЕТИЯ

Не только в день этот праздничный в будни не позабуду: живет между нами сказочник, обыкновенное Чудо. И сказочна его доля, и вовсе не шестьдесят лет ему — много более! Века-то летят, летят… Он ведь из мира древнейшего, из недр человеческих грез свое волшебство вернейшее, слово свое нежнейшее к нашим сердцам пронес. К нашим сердцам, закованным в лед (тяжелей брони!), честным путем, рискованным дошел, растопил, приник. Но в самые темные годы от сказочника-поэта мы столько вдохнули свободы, столько видали света. Поэзия — не стареется. Сказка — не «отстает». Сердце о сказку греется, тайной ее живет. Есть множество лживых сказок,— нам ли не знать про это! Но не лгала ни разу мудрая сказка поэта. Ни словом, ни помышлением она не лгала, суровая. Спокойно готова к гонениям, к народной славе готовая. Мы день твой с отрадой празднуем, нам день твой и труд — ответ, что к людям любовь — это правда. А меры для правды нет.

21 октября 1956

2

Простите бедность этих строк, но чем я суть их приукрашу? Я так горжусь, что дал мне бог поэзию и дружбу Вашу. Неотторжимый клин души, часть неплененного сознанья, чистейший воздух тех вершин, где стало творчеством — страданье, вот надо мною Ваша власть, мне все желаннее с годами… На что бы совесть оперлась, когда б Вас не было меж нами?!

21 октября 1957

Сибиринка

Я вернулась, миленький, на короткий срок, а в глазах — сибиринка, таежный огонек. Тот, что мне высвечивал, темно-золотой, енисейским вечером с той горы крутой. Ты не сам ли, миленький, отпустил меня? Ты не ждал сибиринки — нового огня. Руки мои жадные ты не удержал. Слова долгожданного ты мне не сказал… Путь наш пройден — вымерен, как река Нева: ведь в глазах — сибиринка, и она права. Сыплет дождик сыренький, дождик городской. …Не покинь, сибиринка, поздний праздник мой.

1959

Стихи о

херсонесской

подкове

Есть у меня подкова, чтоб счастливой — по всем велениям примет — была. Ее на Херсонесе, на обрыве, на стихшем поле боя я нашла. В ней пять гвоздей, она ко мне по ходу лежала на краю земном. Наверно, пятясь, конь сорвался в воду с отвесной кручи, вместе с седоком. Шестнадцать лет хранила я подкову,— недавно поняла, какое счастье — щедро и сурово — она мне принесла. Был долгий труд. Того, что написала, не устыжусь на миг — за все года,— того, что думала и что сказала раз навсегда. Нескованная мысль, прямое слово, вся боль и вся мечта земли родной,— клянется херсонесская подкова, что это счастие — всегда со мной. А ты, моя любовь! Ведь ты была готова на все: на гибель, кручу, зной… Клянется херсонесская подкова, что это счастие — всегда со мной. Нет, безопасных троп не выбирает судьба моя, как всадник тот и конь — тот, чью подкову ржавую сжимает, как символ счастия, моя ладонь. Дойду до края жизни, до обрыва, и возвращусь опять. И снова буду жить. А так, как вы, — счастливой мне не бывать.

1959

Перед разлукой

1

…Пусть падают листки календаря, пусть будет долог жизненный твой путь. Но день двадцать шестого октября, но первый снег его — забудь. Совсем забудь. Как не было… Тот мокрый, вьюжный снег, застывшее движенье городское и до смерти счастливый человек, под артогнем бредущий человек в жилье чужое, но еще людское. Как буйствовала в подворотне мгла, голодная, в багровых вспышках вьюга! Как я боялась в доме — как ждала войной-судьбою суженого друга. О, первый грозный, нищий наш ночлег, горсть чечевицы, посвист канонады и первый сон вдвоем… Забудь о нем навек. Совсем забудь. Как не было. Так надо.