Голос блокадного Ленинграда

Берггольц Ольга Федоровна

1960

2

Я все оставляю тебе при уходе: все лучшее в каждом промчавшемся годе. Всю нежность былую, всю верность былую, и краешек счастья, как знамя, целую: военному, грозному вновь присягаю, с колена поднявшись, из рук отпускаю. Уже не узнаем — ни ты и ни я — такого же счастья, владевшего нами. Но верю, что лучшая песня моя навек сбережет отслужившее знамя… …Я ласточку тоже тебе оставляю из первой, бесстрашно вернувшейся стаи,— блокадную нашу, под бедственной крышей. В свой час одинокий ее ты услышишь… А я забираю с собою все слезы, все наши утраты, удары, угрозы, все наши смятенья, все наши дерзанья, нелегкое наше большое мужанье, не спетый над дочкой напев колыбельный, задуманный ночью военной, метельной, неспетый напев — ты его не услышишь, он только со мною — ни громче, ни тише… Прощай же, мой щедрый! Я крепко любила. Ты будешь богаче —

я так поделила.

1959

Бабье лето

Есть время природы особого света, неяркого солнца, нежнейшего зноя. Оно называется бабье лето и в прелести спорит с самою весною. Уже на лицо осторожно садится летучая, легкая паутина… Как звонко поют запоздалые птицы! Как пышно и грозно пылают куртины! Давно отгремели могучие ливни, все отдано тихой и темною нивой… Все чаще от взгляда бываю счастливой, все реже и горше бываю ревнивой. О мудрость щедрейшего бабьего лета, с отрадой тебя принимаю… И все же, любовь моя, где ты, аукнемся, где ты? А рощи безмолвны, а звезды все строже… Вот видишь — проходит пора звездопада, и, кажется, время навек разлучаться… …А я лишь теперь понимаю, как надо любить, и жалеть, и прощать, и прощаться.

1960

Михаилу Светлову

Девушка, что пела за заставой,

Может быть сегодня умерла…

В. Саянов

…Девочка за Невскою заставой, та, что пела, счастия ждала, знаешь, ты судить меня не вправе за мои нескладные дела. Потому что я не разлюбила чистого горенья твоего, в бедствии ему не изменила и не отрекалась от него. Юности великая гордыня! Все — во имя дерзостной Мечты, это ты вела меня в пустыне, в бессердечных зонах мерзлоты… И твердили снова мы и снова: — Сердце, сердце, не робей, стерпи! — И военная свирель Светлова пела нам из голубой степи…

1940

Р.S…Потом была Война… И мы, как надо, как Родина велела, шли в бои. И с нами шли «Каховка» и «Гренада», прекрасные ровесники твои. О, как вело, как чисто пело Слово! Твердили мы: — Не сдай! Не уступи! …Звени, военная свирель Светлова, из голубой, из отческой степи…

1963

«Но я все время

помню про одну…»

Но я все время помню про одну, про первую блокадную весну. ………… А сколько ржавых коек и кроватей на улицах столпилось в эти дни! Вокруг развалин горбились они, бессмысленно пытаясь прикрывать их. Костлявый их, угрюмый хоровод кружил везде, где рыли огород… И просто так толпились тут и там на набережной — черные, нагие, как будто б отдыхала по ночам на них сама врагиня Дистрофия. Идешь, считаешь и — не сосчитать… Не спать на них хозяевам, не спать! Железным пухом ложе им стеля, покоит их державная земля. ………… Я столько раз сердца терзала ваши неумолимым перечнем утрат. Я говорила вслух о самом страшном, о чем и шепотом не говорят. Но Ленинград, отец мой, дом и путь, все в новые пространства посылая, ты говоришь мне: — Только не забудь! — И вот — ты видишь: я не забываю.

1964

Международный

проспект

Есть на земле Московская застава. Ее от скучной площади Сенной проспект пересекает, прям, как слава, и каменист, как всякий путь земной. Он столь широк, он полн такой природной, негородской свободою пути, что назван в Октябре — Международным: здесь можно целым нациям пройти. «И нет сомненья, что единым шагом, с единым сердцем, под единым флагом по этой жесткой светлой мостовой сойдемся мы на Праздник мировой…» Так верила, так пела, так взывала эпоха наша, вся — девятый вал, так улицы свои именовала под буйный марш «Интернационала»… Так бог когда-то мир именовал. А для меня ты — юность и тревога, Международный, вечная мечта. Моей тягчайшей зрелости дорога и старости грядущей красота. Здесь на моих глазах росли массивы Большого Ленинграда. Он мужал, воистину большой, совсем красивый, уже огни по окнам зажигал! А мы в ряды сажали тополя, люд комсомольский, дерзкий и голодный. Как хорошела пустырей земля! Как плечи расправлял Международный! Он воплощал все зримей нашу веру… И вдруг, с размаху, сорок первый год, — и каждый дом уже не дом, а дот, и — фронт Международный в сорок первом. И снова мы пришли сюда… Иная была работа: мы здесь рыли рвы и трепетали за судьбу Москвы, о собственных терзаньях забывая. …Но этот свист, ночной сирены стоны и воздух, пойманный горящим ртом… Как хрупки ленинградские колонны! Мы до сих пор не ведали о том. …В ту зиму по фронтам меня носило,— по улицам, где не видать ни зги. Но мне фонарь дала «Электросила», а на «Победе» сшили сапоги. (Фонарь — пожалуй, громко, так, фонарик: в моей ладони умещался весь. Жужжал, как мирною весной комарик, но лучик слал — всей тьме наперевес.) А в госпиталях, где стихи читала я с горсткою поэтов и чтецов, овацией безмолвной нам бывало по малой дольке хлеба от бойцов… О, да не будет встреч подобных снова! Но пусть на нашей певческой земле да

будет хлеб — как Творчество и Слово, и Слово наше — как в блокаду хлеб. Я вновь и вновь твоей святой гордыне кладу торжественный земной поклон, не превзойденный в подвиге доныне и видный миру с четырех сторон. …………. Пришла Победа… И ее солдат, ее Правофланговый — Ленинград, он возрождает свой Международный трудом всеобщим, тяжким, благородным. И на земле ничейной… да, ничья! Ни зверья и ни птичья, не моя, и не полынная, и не ржаная, и все-таки моя — одна, родная; там, где во младости сажали тополя, земля — из дикой ржавчины земля,— там, где мы недостроили когда-то, где, умирая, корчились солдаты, где почва топкая от слез вдовиц, где, что ни шаг, то Славе падать ниц,— здесь, где пришлось весь мрак и свет изведать, среди руин, траншеи закидав, здесь мы закладывали Парк Победы во имя горького ее труда. Все было сызнова, и вновь на пустыре, и все на той же розовой заре, на юношеской, зябкой и дрожащей; и вновь из пепла вставшие дома, и взлеты вдохновенья и ума, и новых рощ младенческие чащи… Семнадцать лет над миром протекло с поры закладки, с памятного года. Наш Парк шумит могуче и светло — Победою рожденная природа. Приходят старцы под его листву — те, что в тридцатых были молодыми, и матери с младенцами своими доверчиво садятся на траву и кормят грудью их… И семя тополей — летучий пух — им покрывает груди… И веет ветер зреющих полей, и тихо, молча торжествуют люди… И я доныне верить не устала и буду верить — с белой головой,— что этой жесткой светлой мостовой под грозный марш «Интернационала» сойдемся мы на Праздник мировой. Мы вспомним все: блокаду, мрак и беды, за мир и радость трудные бои,— и вечером над нами Парк Победы расправит ветви мощные свои…

1956–1963

«Я иду по

местам боев…»

Я иду по местам боев. Я по улице нашей иду. Здесь оставлено сердце мое в том свирепо-великом году. Здесь мы жили тогда с тобой. Был наш дом не домом, а дотом, окна комнаты угловой — амбразурами пулеметам. И все то, что было вокруг — огнь и лед и шаткая кровля,— было нашей любовью, друг, нашей гибелью, жизнью, кровью. В том году, в том бреду, в том чаду, в том, уже первобытном, льду, я тебя, мое сердце, найду, может быть, себе на беду. Но такое, в том льду, в том огне, ты всего мне сейчас нужней. Чтоб сгорала мгновенно ложь — вдруг осмелится подойти,— чтобы трусость бросало в дрожь, в леденящую — не пройдешь! — если встанет вдруг на пути. Чтобы лести сказать: не лги! Чтоб хуле сказать: не твое! Друг, я слышу твои шаги рядом, здесь, на местах боев. Друг мой, сердце мое, оглянись: мы с тобой идем не одни. Да, идет по местам боев поколенье твое и мое, и еще неизвестные нам — все пройдут по тем же местам, так же помня, что было тут, с той железной молитвой пройдут…

1964

Из цикла

«Анне Ахматовой»

1

…Она дарить любила…

…Она дарить любила. Всем. И — разное. Надбитые флаконы и картинки, и жизнь свою, надменную, прекрасную, до самой той, горючей той кровинки. Всю — без запинки. Всю — без заминки. …Что же мне подарила она? Свою нерекламную твердость. Окаяннеишую свою, молчаливую гордость. Волю — не обижаться на тех, кто желает обидеть. Волю — видеть до рези в глазах, и все-таки видеть. Волю — тихо, своею рукой задушить подступившее к сердцу отчаянье. Волю — к чистому, звонкому слову. И грозную волю — к молчанию.

1970

2

АННА АХМАТОВА В 1941 ГОДУ В ЛЕНИНГРАДЕ

У Фонтанного дома, у Фонтанного дома, у подъездов, глухо запахнутых, у резных чугунных ворот гражданка Анна Андреевна Ахматова, поэт Анна Ахматова на дежурство ночью встает. На левом бедре ее тяжелеет, обвиснув, противогаз, а по правую руку, как всегда, налегке, в покрывале одном, приоткинутом над сиянием глаз, гостья милая — Муза с легкою дудочкою в руке. А напротив, через Фонтанку,— немые сплошные дома, окна в белых крестах. А за ними ни искры, ни зги. И мерцает на стеклах жемчужно-прозрачная тьма. И на подступах ближних отброшены снова враги. О, кого ты, кого, супостат, захотел превозмочь? Или Анну Ахматову, вставшую у Фонтанного дома, от Армии невдалеке? Или стражу ее, ленинградскую белую ночь? Или Музу ее со смертельным оружьем, с легкой дудочкой в легкой руке?

1970–1971

Ответ

А я вам говорю, что нет напрасно прожитых мной лет, ненужно пройденных путей, впустую слышанных вестей. Нет невоспринятых миров, нет мнимо розданных даров, любви напрасной тоже нет, любви обманутой, больной,— ее нетленно-чистый свет всегда во мне, всегда со мной. И никогда не поздно снова начать всю жизнь, начать весь путь, и так, чтоб в прошлом бы — ни слова, ни стона бы не зачеркнуть.