Словно строфы — недели и дни в Ленинграде, мне заглавья запомнить хотя б: «Прибыл крымский мускат…» На исходе пучки виноградин, винный запах антоновок сытит октябрь. Это строфы элегий, желтеющих в библиотеках, опадающих с выступов перистых од: «Льды идут на Кронштадт, промерзают сибирские реки, ледоколы готовятся в зимний поход». . . . . . . . . . . . Но такие горячие строки доверить кому нам? Только руку протянешь — обуглится, скорчится — шрам… Говорю о стихе однодневной Кантонской коммуны, на газетах распластанной по вечерам. Но сначала — Кантон. И народ,
и кумач на просторе; после РОСТА рыдающая на столбах. А потом, леденя, в почерневшем свинцовом наборе отливаются петли, и раны, и храп на губах. А потом — митингуют, и двор заводской поднимает на плечах, на бровях, на мурашках ознобленных рук — рис, и мясо, и кровли повстанцам Китая, и протесты, железом запахшие вдруг…
Декабрь 1927
" О, если б ясную, как пламя, "
О, если б ясную, как пламя, иную душу раздобыть. Одной из лучших между вами, друзья, прославиться, прожить. Не для корысти и забавы, не для тщеславия хочу людской любви и верной славы, подобной звездному лучу. Звезда умрет — сиянье мчится сквозь бездны душ, и лет, и тьмы, — и скажет тот, кто вновь родится: «Ее впервые видим мы». Быть может, с дальним поколеньем, жива, горда и хороша, его труды и вдохновенья переживет моя душа. И вот тружусь и не скрываю: о да, я лучшей быть хочу, о да, любви людской желаю, подобной звездному лучу.
1927, Невская застава
" Как на озерном хуторе "
Как на озерном хуторе с Крещенья ждут меня — стреножены, запутаны ноги у коня… Там вызорили яро в киноварь дугу и пращурный, угарный бубенчик берегут… Встречали неустанно под снежный синий порск, а я от полустанка за сотню лет и верст… Встречали, да не встретили, гадали — почему? …Полночный полоз метил обратную кайму… И пел полночный полоз сосновой стороной, как в тот же вечер голос — далекий голос мой: «Ты девять раз еще — назад вернешься, не взглянув сквозь финские мои глаза в иную глубину… Вернись, забыть готовый, и путы перережь, пусть конские подковы дичают в пустыре… И киноварь не порти зря, и в омут выкинь бубенец — на омутах, на пустырях моя судьба и мой конец…»
1927 или 1928
ПРИЗЫВНАЯ
Песенкой надрывною очертивши темя, гуляли призывники остатнее время. Мальчишечки русые — все на подбор, почти что безусые… Веселый разговор!.. Дни шатались бандами, нарочно напылив, украшены бантами тальянки были их. Дышали самогонкой, ревели они: «Прощай, моя девчонка, остатние дни!» Им было весело, таким молодым, кто-то уж привесил жестянку звезды… Мальчишечки русые шли в набор, почти что безусые… Веселый разговор!..
1927 или 1928
" Галдарейка, рыжеватый снег, "
Галдарейка, рыжеватый снег, небо в наступившем декабре, хорошо и одиноко мне на заставском замершем дворе. Флигель окна тушит на снегу, и деревья тонкие легки. Не могу укрыться, не могу от ночного инея тоски, если небо светится в снегу, если лай да дальние гудки…
Вот седой, нахохленный сарай озарит рыданье петуха — и опять гудки, и в переулке лай, и заводу близкому вздыхать… Всё я жду — придешь из-за угла, где фонарь гадает на кольцо. Я скажу: «Я — рада! Я ждала… У меня холодное лицо…» Выпал снег… С заводов шли давно. «Я ждала не только эту ночь. Лавочка пушиста и мягка. Ни в душе, ни в мире не темно, вздрагивает на небе слегка…» Но ложится иней на плечах. За тремя кварталами пыхтит темный поезд, уходящий в час на твои далекие пути…
1927 или 1928
" О, наверное, он не вернется, "
О, наверное, он не вернется, волгарь и рыбак, мой муж! О, наверное, разобьется голубь с горькою вестью к нему.. Мать, останься, останься у двери пойду его отыскать. Только темным знаменьям верит полночь — тело мое — тоска. А если он возвратится, из мира шагнет за порог — вот платок зеленого ситца, мой веселый девий платок. Вот еще из рябины бусы, передай и скажи: «Ушла!» С головой непокрыто-русой, босиком, глазами светла… А если придет с другою, молчи и не плачь, о мать. Только ладанку с нашей землею захвати и уйди сама.
Март — апрель 1927 или 1928
" Потеряла я вечером слово, "
Б. К.
Потеряла я вечером слово, что придумала для тебя. Начинала снова и снова эту песнь — сердясь, любя… И уснула в слезах, не веря, что увижу к утру во сне, как найдешь ты мою потерю, начиная песнь обо мне.
Март — апрель 1927 или 1928
ПОСВЯЩЕНИЕ
Позволь мне как другу — не ворогу руками беду развести. Позволь мне с четыре короба сегодня тебе наплести. Ты должен поверить напраслинам на горе, на мир, на себя, затем что я молодость праздную, затем что люблю тебя.
1927 или 1928
ЗАМЕТЬ
Заметь, заметь! Как легчает сердце, Если не подумать о себе, Если белое свистит и вертится По глухой осине-голытьбе… Я не знаю — кто я, для кого я, Чьи сегодня брови отогреть? Верно то, что за сугробным воем Вязнет полночь в жухлой проворе… — Задыхается, синеет, молит… Не моя ль то песня, не моя ль? Заметь, ты пророчествуешь, что ли, Накипая мукой по краям? Ей ли, проще радужного ситца Растянув пургой спаленный рот,— Посинеть, задохнуться и биться У чужих заборов и ворот?.. Не хочу! Не верится, не верится Наколдованной такой судьбе …Как легчает, как пустеет сердце, Если не подумать о себе.
<1927–1928>
СПОР
Загорается сыр-бор не от засухи — от слова. Веселый разговор в полуночи выходит снова: «Ты скажи, скажи, скажи, не переламывая рук: с кем ты поделила жизнь полукруг на полукруг?» «Ты ответь, ответь, ответь, голосу не изменя: с кем ты повстречаешь смерть без любимой — без меня?» Сыру-бору нет конца, горечь поплыла к заре, и вот уж нет у нас лица, друг другу не во что смотреть. Надо, надо, надо знать: нас не двое на земле — нам со всеми умирать и со всеми веселеть… Холодеет горький бор не от ливня, но ответа. Веселый разговор исходит до рассвета.