Голос Лема
Шрифт:
— Как ты думаешь, Терпеклес, — обратился я к своему джинну, — скоро этот мир разлетится в клочья под напором гигантской массы абсурда, которую удалось сотворить за короткий отрезок времени? Ведь еще мой дед, неутомимый исследователь, путешественник и картограф, собираясь в вояж, нанимал целый табун батраков, запрягал лошадей в подводы, надевал шерстяные портки и плащ, подбитый лисьим мехом. А сейчас что? Даже половины этого не нужно. Впрочем, пусть звезды светят над его душой, куда бы она ни улетучилась. Что касается моей, я точно знаю, что дюжина ее копий хранится на складах Заупокойной Службы в каждом большом городе, не говоря о моей собственной замковой сокровищнице. Но зачем это вечное, упорное хранение, раз тертая брюква
— Как пожелаете, господин, — ответил джинн, шипя из бутылки. — Приготовить кинжал?
— Ооох… — выдавил я из себя вздох, после чего сорвал с воротника салфетку и бросил ее на пол. — Моя жизнь утратила смысл.
Спрятав лицо в ладонях, я начал беззвучно рыдать, ибо как испытывать радость в мире, где почти все возможно, а люди беззаботно лишаются тел, переходя в состояние духа, пребывая в котором не делают ничего — только сплетничают, болтают, ворчат и обмениваются рецептами любимых блюд, которые давно, как существа бестелесные, не потребляют.
— Чистое безумие, — буркнул Терпеклес из бутылки, заразительно зевая.
Я никогда его не спрашивал, но мне сдается, что джинны читают мысли.
— Довольно, Терпеклес, — сделал я ему замечание. — Ты вводишь меня в состояние эмоционального истощения. Занялся бы чем-нибудь.
— Соблаговолите извинить, господин. Я приготовлю ванну с пузырьками.
Говоря это, он пронзительно зашипел и выпустил из бутылки облачко синеватого пара. Я же удалился в спальные апартаменты, где на пять минут предался объятиям меланхолии. Я не позволял себе подобной слабости чаще, чем раз в неделю, да и то за исключением периодов длинных праздников и торжеств в замке, на которые традиционно приглашал всю округу; по крайней мере, пока люди оставались людьми настолько, чтобы не слоняться бесцельно по бездорожью астрального пространства, в настоящие дни все более удушливого и несносно шумного. В конце концов на устраиваемые мною приемы соседи перестали ходить, за исключением нескольких глухих и беззубых старцев да пары толстых баб, которые не признавали современность. Это вынудило меня принять несколько очень решительных шагов, вплоть до полного отчуждения от черни, что вызвало, однако, неустанное сползание в упомянутую меланхолию и значительно усилило этот недуг.
Таким образом, я оказался в моей согреваемой постели, по пояс погруженный в теплую ванну с пузырьками, над созданием которой усердно трудился Терпеклес — если для него вообще что-то может составлять труд.
Должен сказать, что мне довольно часто случалось забывать о божьем свете. Тогда я блуждал по моему замку, минуя портреты предков и пыльные доспехи, покрытые паутиной подсвечники и вековые канделябры, проходя через бесчисленные комнаты, — внутренности многих из них все еще оставались для меня загадкой, — не отдавая себе в этом отчета. Я поднимался по лестницам или опускался в глубины подземелья, мыслями блуждая в далеких странах, страстно описанных моими предками. Как же я тосковал об этих приключениях и путешествиях в неизвестные страны, о которых можно было лишь мечтать, поскольку в нынешние времена мир не имел никаких секретов от людей, не было никаких таинственных континентов для открытия, исследования и тщательного описания, не осталось ни одного настоящего белого пятна на карте.
И вот, когда я сидел в лохани, меня осенила гениальная мысль, пришло настоящее озарение, чему я, несомненно, должен быть обязан успокаивающим действием Терпеклесова ванного искусства, на которое я отреагировал возгласом радости, способным пробудить от вечного сна всех обитателей замкового склепа. Я решил, что отправлюсь в путешествие, которого не совершал ни один человек, включая моих во всех отношениях замечательных предков.
Я совершу путешествие на Луну.
Мы тут же начали приготовления.
Разослав астральной почтой всем знакомым сообщение о запланированном путешествии, я приступил к наиважнейшему, а именно — к торжественному прощанию с Землей, что и исполнил, употребив четыре бутылки полусладкого вина. Затем я отправился спать, чтобы на следующий день, в предрассветных сумерках, распорядиться о не менее торжественном старте нашей экспедиции.
Сам вылет был чрезвычайно волнующим переживанием, хотя Терпеклес старался не проявлять эмоций, которые владели мной. А остаток длинной дороги на Луну, наоборот, выглядел слишком бледно, поэтому я позволю себе умолчать о подробностях этого сверх меры продолжительного странствия. Из чисто хроникерских обязанностей я должен вспомнить лишь о стае космических драконов — существ как тупых и скучных, так и чудовищно ленивых (ни один из них не удосужился хотя бы повернуть морду в нашу сторону, несмотря на то что я бросал им с крепостной стены куски жирной говядины, что, с моей стороны, было лишним беспокойством). Также мы миновали несколько падающих звезд (ничего важного) и одну зодиакальную приблуду в виде голодного льва — а я только что неосмотрительно лишился вкусного мяса! — которого я был вынужден, хочешь не хочешь, укротить с помощью бича и табуретки, как учил меня когда-то мой незабвенный прадед.
На Луну мы добрались под вечер, сразу после обеденного чаепития. Замок поставили на широкой равнине, желтой и поросшей странными низкоствольными растениями, напоминающими деревянные колышки, какими обычно закрепляют тросы при установке палатки. Эти же торчали без видимой причины, будто сами выросли из лунной почвы, поэтому я принял их за местную флору. Я немедленно принял решение отправиться наружу в исследовательских целях. Но, прежде чем успел подготовить необходимое для таких эскапад снаряжение, к воротам замка начали подходить туземцы. Я приказал Терпеклесу опустить подъемный мост, поднять решетку и раскрыть врата, сам же расположился в аудиенц-зале, чтобы достойно принять наших гостей. На случай, если они окажутся представителями местного простонародья, — я учитывал и такую возможность, — взял с собой «Словарь плебейских терминов» и «Альманах деревенской риторики», оба авторства знаменитого лингвиста-органиста Монтрея.
Наконец двери раскрылись, и в комнату вошли четыре личности весьма экзотической внешности. Они напоминали ровно спиленные высотой около метра пни, покрытые гладкой корой песочного цвета, и передвигались в вертикальном положении благодаря трем корнеподобным конечностям. В верхней части у них имелись гибкие ветви, тоже в количестве трех, одинаковой длины и лишенные меньших веточек или хотя бы видимых утолщений, выступающих сучков. Все они — в комнату вошла целая дюжина этих существ — казались мне одинаковыми, отличить их друг от друга было невозможно.
— Витайте, лунные кумовья, — начал я, держа в каждой ладони увесистый том. — Вот кадка пойла высшей пробы, дык заморская, спробуйте. Сидайте у стола, вы же в мои пороги, аки ангелы-пилигримы, дык и я вам кривды не дам, а угощу. Тута все для всей громады. Чтоб уж вы, кумы, не болтали, что у князя Кордиана ветер в амбаре.
Они посмотрели друг на друга, затем один вышел вперед, обратившись ко мне чуточку униженным тоном, чрезвычайно учтиво, взвешивая и тщательно проговаривая каждое слово; говорил он долго и таким стародавним стилем, что я не сразу понял смысл продолжительного выступления. Наконец до меня дошло, что мой гость пытается завуалированным способом объяснить, что не понял ни слова из того, что содержалось в моей приветственной речи.