Голос Лема
Шрифт:
Тогда я искренне и с облегчением рассмеялся. Извиняющимся жестом дал понять, что это недоразумение произошло по моей вине.
— Прошу меня извинить, дорогие лунные жители, — сказал я. — Я не был уверен, что имею дело с цивилизованными людьми. Теперь вижу, что я плохо начал. Постараюсь более…
На этих словах все двенадцать лунян вдруг застыли, вытаращив глаза и стискивая свои деревянные губы. Я решил, что они будут так стоять до Судного дня, но они расслабились, и я вскоре снова услышал тихое скрипение их тел, когда они начали нервно вращаться вокруг собственной оси, словно не зная, что делать дальше.
— Хмм… — начал я, — кажется, я сказал что-то неуместное?
— Да
— Ничего подобного!
— Что вы!
После их преувеличенно экзальтированных уверений я немного успокоился и предложил им занять места за длинным столом. Я не знал толком, чем их угостить, поэтому приказал Терпеклесу ограничиться наполнением бокалов красным вином высшего качества: жизнь меня научила, что любую неловкость можно разрешить по рекомендации мудрых предков, а от деда и прадеда в моем замке это означало упоить гостей nomen omen («в пень»).
Когда кровь и живица ударили нам в головы, разговор потихоньку наладился, и я наверняка получил много интересных сведений о жизни на Луне, однако запомнил из сказанного немногое. Все-таки время для меня было позднее, а вино слишком молодое, и потому — в результате — в моей памяти осталось лишь то, что гости, а одновременно и хозяева, называют себя лесельчанами. Чем дольше мы сидели и чем больше пустых бутылок становилось в неровном ряду у края лавки, тем их поведение становилось свободнее, а речь — откровеннее.
На следующее утро я проснулся от страшного стука в голове. Лишь через несколько минут сообразил, что этот стук связан не только с ощущениями, вызванными вчерашней попойкой — кто-то настойчиво колотит в двери спальни.
— Кто там? — простонал я.
— Это я, господин, — раздался голос верного джинна. — Один автохтон ожидает вас в гостиной.
— Мы договаривались о встрече?
— Он утверждает, что да.
Я схватился за голову, чтобы хоть немного успокоить вращающуюся перед глазами комнату, но это не помогло.
— Мы так и будем разговаривать через двери, Терпеклес?
— Я не хотел входить без разрешения…
Уже через минуту джинн висел надо мной, крутясь вместе с фиолетовым балдахином ложа и лишь усиливая этим преследующие меня болезненные ощущения.
— Сейчас запарю травки, — заверил он меня прежде, чем я смог произнести вслух свое пожелание, и добавил: — И приготовлю восстанавливающий завтрак. Пригласить туземца позавтракать с вами?
— Только чтобы он ничего не говорил, — ответил я. — Или нет. Покорми его в гостиной… Впрочем, чем они, собственно, питаются?
— Думаю, водой и солнцем. А также принимают минералы… в какой-либо форме, — угадывал Терпеклес. — Спрошу его, может, не откажется от яичницы.
Тут меня начало тошнить, поэтому я опущу остальные события этого утра, как малосущественные и не слишком подходящие для публичного оглашения. Позволю себе перейти к моменту, когда солнце уже висело в зените, а из открытых окон в замок залетал мягкий освежающий ветерок. Мы вышли из замка — я, мой проводник лесельчанин и сопутствующий нам в своей бутылке Терпеклес — на песчаный тракт, ведущий прямо к большому городу, стены которого скрывались за пологими холмами.
Оказалось, что вечером, когда мы хорошо развлекались, опорожняя запасы родового винного погреба, угощавшиеся лунные жители обещали проводить меня в свою столицу и, насколько возможно, показать все ее прелести. Лесельчанина, прибывшего за мной утром, звали Жердин. Внешне он ничем не отличался от своих земляков. Во всяком случае, от тех, которых я видел до сих пор.
Архитектура города, который жители называли Древоградом, существенно
Сначала я не заметил ни сцены, ни актеров. Мне показалось, что это очередная галерея, заросшая декоративными деревцами. Однако через минуту мне бросилось в глаза особенное поведение этих деревцев: они двигались в такт музыке, можно сказать танцевали, а когда я стал за ними наблюдать, дождался и прекрасно декламированных стихов, и разыгрываемых с большой выразительностью сценок — как трагических, так и комических по содержанию.
Я спросил моего проводника, что это за особенные актеры, обращая внимание на их буйные полнолистные ветви, какие было бы напрасно искать у гладко отесанных лесельчан. Он лишь пожал своими тремя сучковатыми плечами, словно не разумел, о чем говорить. Казалось, Жердин вообще не понимал моего интереса, а поскольку я не отступался, он явно встревожился, затем нервно сказал, шепча мне на ухо:
— Ну что же вы! Об этом не годится разговаривать в обществе.
Это признание меня смутило, но я все-таки продолжил спрашивать моего собеседника, потому что его поведение казалось мне, по крайне мере, интригующим.
— А что в этом неприличного? У вас лишь по три коротко обрезанных ветви без листьев, головы сверху такие плоские, будто спиленные: на них можно подавать напитки, как на подносах в кафе… А ветви этих актеров вьются, словно дородные короны. Ваши тела покрыты корой простого цвета и простой фактуры, а у них кора в цветную крапинку… И что же в этом, повторяю… неприличного?
Жердин закрыл глаза, обвил себя ветвями и застыл так глухой как пень, к моим аргументам. Так что мне пришлось прекратить расспросы по этой, очень щекотливой для него теме, и я примирительно сменил ее на более универсальную — начал с разговора о погоде, а дальше все пошло само собой, и мы опять бродили по городу прогулочным шагом, любуясь изящно выращенными жилищными деревцами и клумбами с прекрасными цветами.
По дороге я снова наткнулся на очередных лесельчан, отличающихся внешностью от моего проводника: они немного напоминали актеров, которых мы видели недавно, но их кора не имела и следов цветных крапинок, вместо этого ужасая окраской грязной земли и множеством неаппетитных наростов, сучков, утолщений, даже какого-то типа паразитических грибов. Этих лесельчан — если это действительно были они — я замечал в затененных переулках и замусоренных засохшей листвой воротах запущенных домов. Я пробовал деликатно осведомиться у сопровождавшего меня Жердина об этих тупо глядящих на нас бедолаг (все они, казалось, были одурманены и печальны, а может, даже больны), но он снова смутился и всячески пытался убедить меня в том, что ничего такого не видит, и что все лесельчане до тошноты одинаковы. При этом он смотрел на меня таким умоляющим взглядом, что я сжалился над ним и ни о чем более не спрашивал.