Голос Вессема. Радиомолчание
Шрифт:
Снова раздался шепот, но термины, которыми обменялись собеседники, мне ни о чем не говорили. «Гипоталамус», «премоторная кора», «индуктор», «триггер», «надо проверить на сенскане»… Черт его знает, хорошо это для меня или плохо.
– Зачем именно вы туда ходили?
– Ну, знаете, мы тогда остались без работы, – сказала я. – Вот и пошли. Мы там уже бывали раньше, там же все брошенное, можно что-то взять. Правда, потом все пошло по… Плохо, короче, пошло. Я даже толком не помню, что там дальше было. Пришла в себя – а я уже в полиции.
Ни
– Короче, после этого меня уже никуда на работу не брали. Хотя вот вы же видите – я не виновата. Как я могу быть виновата, если я надышалась этой штуки, да?
Я замолчала, вслушиваясь в шепот – мои собеседники опять обменивались фразами.
– …эмоциональная лабильность, – услышала я голос, но не поняла, чей именно.
– Конечно, с таким процентом поражения, – ответил второй.
Шепот стал еще тише. Я лишь понимала, что они спорят, но вот о чем?
– Реталин, расскажи о твоем первом воспоминании, – раздался вдруг мужской голос.
– Э-э, – сказала я, чтобы потянуть время, – что? Это кто?
Акцент у него был странный. Словно он не говорил, а дрова рубил.
– Меня зовут доктор Ланге. Твое первое воспоминание.
– В каком смысле – первое? Первое пришедшее в голову?
Мне в голову немедленно пришел наш поцелуй с Ди, а следом – мысль о том, что они там на экране, может, даже картинку видят, и я принялась усиленно вспоминать, как Эме однажды стошнило на нашего математика.
– Нет, первое – это самое раннее. Самое первое, что ты о себе помнишь.
– Ну… – задумалась я.
Что они хотят от меня услышать? Для чего ему вообще это нужно знать?
Внезапно мне стало все равно. Что тут вообще можно соврать, если я перед ними – как на ладони, и при этом даже не понимаю, зачем он это спрашивает.
– Когда Коди – это мой брат – вернулся из больницы. Его долго не было. Не знаю, чем он болел, воспаление чего-то там, но от лекарств, которыми его лечили, он оглох, а потом вообще перестал говорить. Когда он вернулся, бабушка сказала, что он нас больше не слышит и не понимает, что я не смогу с ним разговаривать. – Я задумалась, пытаясь подобрать слова. – Но это была неправда. Я все равно понимала, что он хочет сказать. И могла ему объяснить, что говорили остальные. И тогда я решила, что должна быть его переводчиком. Вот. Это самое раннее, что я помню. – Я помолчала. – Потом мы все, конечно, выучили жестовый язык, и стало проще, – добавила я зачем-то.
Снова повисла пауза.
Едва слышным шепотом доктор Ланге спорил о чем-то с женщиной (интересно, кто она все же такая), и они повышали и повышали голоса, пока я не услышала раздраженное:
– А у нас что, медиаторов слишком много?
– Но локус, – сказала женщина, а мужчина перебил ее:
– Тем лучше, меньше будет думать, – и они снова перешли на шепот.
Наконец они пришли к какому-то соглашению, и крышка моего саркофага поднялась.
– Выходи, Реталин, – сказала женщина. – Можешь одеться. Сейчас еще один
– Так вы меня не отправите обратно за то, что я сидела в тюрьме?
Она улыбнулась своей фирменной улыбкой и ничего не ответила. Датчики с моей головы она тоже снимать не стала – наоборот, добавила новых куда-то в район затылка.
– Садись вот сюда, – она указала на кресло, рядом с которым на стене был закреплен темный монитор. – Давай руку.
Я послушно вытянула руку, и она тут же перетянула ее жгутом выше локтя. Я вдруг заметила бейдж на ее рубашке: «Д-р Сагитта Эйсуле» и ниже буква S.
Подошел доктор Ланге – это был немолодой мужчина с прозрачными голубыми глазами и сединой в рыжеватых волосах. Пока доктор Сагитта Эйсуле втыкала иглу мне в вену, он подобрал провода, свисающие с моей головы, и подключил к чему-то за моей спиной, а потом резко, одним движением, пристегнул мои руки к креслу. Я дернулась, но вовремя остановилась, ничего не сказав – нельзя протестовать, как бы страшно мне ни было, даже если кажется, что с этого кресла я не встану уже никогда, останусь в нем, как те Измененные в подвале лаборатории Вессема. Наверное, и вопросов лучше не задавать.
Дыши, сказала я себе. Все в порядке. Это ради Коди.
Я перевела взгляд на Сагитту Эйсуле. В шприце, который она положила на стол, были остатки ярко-алой жидкости. Я смотрела, не отрываясь.
Нет смысла возмущаться. Я подписала «Информированное согласие» и разрешила им делать со мной все, что вздумается.
– Не волнуйся, Реталин, – сказал вдруг доктор Ланге. – Это просто еще один тест.
Приборы за моей спиной издавали какое-то чириканье. Кресло вдруг едва заметно качнулось.
Дыши, продолжала я уговаривать себя, дыши, вдох на четыре, выдох на три. Ты справишься, все будет хорошо.
Я представила, что держу Коди за руку.
– Выбери одну точку и смотри на нее, – сказала доктор Эйсуле.
Голос был искаженным и глухим, словно я слышала его через ватное одеяло. Я послушно уставилась на оружие в кобуре сержанта Хольта, но оно тоже как-то странно расплывалось. Что они мне вкололи? А если у меня на это аллергия?!
Дышать стало сложнее, воздух сделался густым и входил в легкие тяжело. Я попробовала запрокинуть голову, и мир вокруг заколебался, пошел волнами, а потом вдруг окрасился зеленоватым. Я заморгала, и глаза начало щипать.
Я под водой, поняла я вдруг, и мгновенно задержала дыхание. Они посадили меня в какой-то чертов аквариум. Забыв о требовании смотреть в одну точку, я теперь отчаянно вертела головой. Оба доктора – мужчина и женщина – стояли поодаль, и через зеленоватую колеблющуюся муть я даже не могла разглядеть их лиц, только белые халаты.
Помогите, хотелось мне крикнуть. Я же тону, тону, вы что, не видите?! Освободите меня, отстегните чертовы фиксаторы!
Легкие уже горели огнем, я сдерживала дыхание из последних сил. От моего рта поднимались пузырьки отработанного воздуха.