Голоса над рекой
Шрифт:
Мне хотелось обнимать рапу, плакать, кричать, выть над ним, мне было бы тогда легче, но этого нельзя было делать: ведь папе надо было оставаться здесь, жить здесь неизвестно сколько, и ему было бы еще тяжелей...
Дедушка Субоч ни на шаг не отходил от нее; в метро она намучилась с ним, так как он ни за что не хотел шагнуть на "лестницу-чудесницу", и если бы не двое веселых военных, которые без всяких разговоров не подхватили бы под руки дрожащего дедушку и - не внесли бы его на эскалатор, а потом так же не снесли с него, она просто понятия бы не имела, что же с ним делать.
Через два месяца от отца пришло письмо.
"Наше свидание носило
Я не видел тебя много лет и не в состоянии был до конца отрешиться от ощущения тебя, как еще совсем маленькой. И это ощущение сдерживало меня от того, чтобы довести основной наш разговор до конца. Я не боялся его по существу того, что касалось меня, но я опасался нанести твоей душе хотя бы малую царапину".
Ах, малая эта царапина!..
Да, когда я была у отца в лагере, хотя мне уже и было 22 года и я прошла войну, отец, должно быть, был прав, продолжая видеть во мне не очень-то взрослого человека, да, наверное...
Но потом, но всю жизнь?!
ОН ТАК И НЕ МОГ НАНЕСТИ НИКОМУ ИЗ НАС ЭТОЙ САМОЙ ЦАРАПИНЫ!
Поэтому, хотя мы, конечно, все знали о страшных годах его жизни, но все это было так разрозненно, дробно, так между делом, в год по чайной ложке... Он всегда старался перевести разговор на другую тему или провести его в шутку, специально выбирая что-нибудь смешное и здесь, БЕЗОБИДНОЕ, так что какой-то уж ОЧЕНЬ СТРАШНОЙ картины у нас не получалось...
Обычно он говорил одно и то же, повторял, и - НЕ САМОЕ ПЛОХОЕ, и мы привыкли к ЭТИМ рассказам, а он и хотел, чтобы мы привыкли, чтобы не думали о ДРУГОМ...
Не желал, не хотел он всех этих воспоминаний, ну, НЕ ХОТЕЛ! И, главное, не хотел делиться с нами!
И прошло много лет, вся жизнь отца прошла, пока он, за год до смерти, приехав погостить к нам на лето, не рассказал...
Рассказал не столько уж много, но зато - по желанию, и - словно в воду бросаясь... Да, не так уж много рассказал отец, как очень ярко все было, ОТЧЕТЛИВО; все вдруг не только поднялось перед глазами, - стало невероятно явным и жутким.
...Зачем-то нужен был отцу этот рассказ сейчас, в кругу СЕМЬИ - мы все сидели на широкой веранде за моим раскладным столиком, - отдыхали тогда всей семьей в доме отдыха. Но он все же не сумел закончить рассказ, внезапно громко разрыдался, закрыв дрожащими пальцами глаза...
Да, вполне можно было сказать: сумел-таки отец уберечь всех нас от царапины, на всю жизнь сумел, ибо сейчас все уже были так или иначе "подготовлены!..
...Мы узнали о годовой одиночке, "каменном мешке", кишевшем ночами огромными крысами, которых отец отвлекал от лица, вскармливая дневной хлебной пайкой, о "телефон-автомате", плотно закрытой со всех сторон узкой будке, куда он, идущий по коридору и ничего не подозревавший, был вдруг пойман и захлопнут - будка возникала на пути внезапно и так, что обойти ее было нельзя. Там он стоял без сознания по стойке "смирно" - не только упасть, осесть было некуда. В нужный момент служитель открывал дверь будки, и жертва вываливалась из нее, приходя в себя от падения и, если особых повреждений не было, поднималась и вновь отправлялась по коридору, пока вновь не захлопывалась в очередном "телефон-автомате", вновь внезапно возникавшем на пути... О следователе Заборове, зверски истязавшем отца, харкавшем ему в лицо, требовавшем назвать
С тем, чтобы тут же все начать сначала...
Давно, когда она еще училась в институте, отец написал ей: "Я знаю, что если я спас себя в какой-то мере, если не сошел с ума, не искалечен психически, то благодаря тому, что не позволял себе сосредоточиться на своем мученичестве, насильственно выколачивая себя из того мрака, в который был загнан..."
После свидания с отцом, осенью, к нам в школу, где мы тогда жили в Москве с сестрой и мамой, кто-то постучал. Мы жили здесь потому, что нашу трехкомнатную квартиру в Островском, через переулок отсюда, через Лопухинский, заняли Лукашевы, работники Фрунзенского райкома партии, пока мы были в эвакуации и не отдали, когда мама с сестрой вернулись в Москву. (Я была в армии).
Они не только захватили нашу квартиру, но и наши вещи. Мама умоляла отдать хотя бы старый кожаный диван отца, но они не отдавали, а когда она пришла за книгами - книги они отдавали и, подставив стремянку к антресолям, стала доставать их, втягиваясь вглубь, на мгновение оторвавшись от стремянки, - они тихонько отодвинули ее, и мама, обсыпаясь книгами, упала на пол... Она сильно вывихнула стопу и долго потом хромала...
Так вот, однажды осенью кто-то постучал к нам домой, в школу.
Я пошла открывать.
Передо мной стояла милая, очень аккуратная старушка, не просто седая, а просто абсолютно белая, в голубой косыночке с черным платком поверху, в длинной черной юбке и черном плюшевом жакете, которая оказалась бабушкой Субоч и которая спросила "ту маленькую девушку, что дедка моего с лагеря вывезла". Узнав, что это - я, она низко мне поклонилась и подала "гостинец от дедушки Субоча", мягко отвергая все мои приглашения зайти, сказав, что с поезда на поезд.
ГОСТИНЕЦ был в белом, в голубой горошек, довольно большом узелке.
В нем было 5 яичек вкрутую, 5 яблок с зелеными еще, свернувшимися листочками, кусок сала в белоснежной тряпочке и 3 толстеньких зеленых огурца с крупными белыми пупырышками...
5. КРУЖЕНИЕ
– Эй! Москвичка! А это еще что?
– крикнул старший зять жене. Она вынула со дна чемодана большой полиэтиленовый пакет, чем-то туго набитый, выпуклый, образующий у нее на груди и животе как бы широкую цветную грелку или подушечку, думочку.
Что там было - никто не понимал.
– Ой, а где же материн раскладной столик?
– крикнула она.
– Действительно, сразу не сообразили, - сказал отец.
Младший зять выскочил из кабинета и принес столик. Он разложил его и поставил возле дивана.
"Москвичка" стала горстями вынимать из пакета и выкладывать на стол округлые разноцветные штучки, и - будто живые. Ну да, живые: это были маленькие волчки.
Мать ахнула, все понимая.
Дочь, наклонив пакет, придерживая его с боков, высыпала оставшиеся волчки, а когда все высыпала, расставила руки, ограждая края столика, чтобы волчки не слетели. Но один, видно, самый бойкий, все же прыгнул на пол и, ударившись об него, закружился на шаровидном своем основании. Потом, кружась, завалился на бок - на один, на другой - и, вертясь, катаясь на боках, тарахтя ножкой, пытался перевернуться, вскочить, встать на нее и вдруг действительно встал и быстро-быстро закружился, сливая три свои цвета - зеленый, белый и синий так, что вначале зеленое основание словно покрылось прозрачной белой пленочкой, которая в кружении постепенно как бы сползала, скатывалась с него к синей ножке.