Голосую за любовь
Шрифт:
— Если бы не война, — продолжала Антонка, — если бы не эти лживые подонки, заставляющие страдать других, разве бы мы с тобой оказались здесь ночью, да еще за таким занятием? Но раз так вышло, надо выполнить свой долг до конца. И я готова это сделать. Павел будет лежать рядом со своим отцом и матерью на этом кладбище, где лежат его дед и бабка. Иначе никак нельзя, нет для него другого места.
— Нам не простят, что мы осквернили эту землю, — пыталась я возражать.
— Каждый сам за себя решает. И я решила, — сказала она, забирая лопату у меня из рук.
А я, вы не поверите, сударь,
Тогда было так. А сейчас я рассказываю, а вам и горя нет».
Я хорошо помню это утро, оно стоит перед глазами, будто и не было позади стольких лет. Я пришел в селеньице под снежными вершинами навестить Эдо, меня беспокоило его состояние. Я чувствовал свою ответственность за него, ведь это я позволил ему остаться с нами и идти вместе с ребятами на боевое задание. К тому же у меня здесь был припрятан кое-какой материал, который надо было переправить в долину. Так я встретился с Антонкой, которая возвращалась откуда-то со стороны церкви. Она сильно изменилась, замкнулась; лицо потемнело и выглядело усталым.
Я окликнул ее.
Ей не хотелось разговаривать. Она вошла в дом, я следом за ней. Усевшись на кровать Эдо, я попытался расспросить младшую сестру, которая тихо плакала, уткнувшись в плед.
— Что-то случилось? — спросил я осторожно. Она кивнула, и скоро я узнал всю правду.
Я вскочил как ошпаренный и побежал за Антонкой, но ее нигде не было. На рыхлом снегу были видны свежие следы. Местами снег был сильно утоптан, будто здесь что-то тяжелое упало с саней и его пытались снова втащить на них. Это Антонка поднимала тело брата, но куда же она пропала, ведь если Иза не ошибалась, она должна была быть на кладбище, рассуждал я, оглядываясь по сторонам, что-то жгло в груди; мне показалось, что Иза стоит на пороге и с кем-то разговаривает, наверное, Эдо проснулся и слышал наш разговор, но я не мог думать о них, нужно было найти Антонку, так стало страшно за нее. Не знаю, откуда возник этот страх, но он теснил грудь. Впервые за все время нашего знакомства я чувствовал себя ответственным за все, что происходит с ней и вокруг нее.
Неожиданно я обратил внимание на одинокую фигуру у входа на небольшое кладбище.
— Не ходите туда, — закричала Иза, пытаясь втолкнуть брата в дом. Он доплелся до крыльца и собирался идти следом за мной.
— Уложи его в постель, — крикнул я девочке, которая старалась изо всех сил уговорить брата, но тот только норовил оттолкнуть ее.
— Я не допущу такого позора, — бушевал он, — остановите ее, он осквернит могилу. Наша земля не для таких, как он!
Вконец обессилевший, он упал на снег, Иза втащила его в дом, а я по поднимавшейся вверх тропинке поспешил к белому забору. Кованые ворота кладбища были настежь открыты.
— Меня заметили, кто-то видел, как я засыпала землей тело, — бесстрастно произнесла Антонка, беря меня за руку своей испачканной в земле рукой. Это движение меня
— Иза мне рассказала, — произнес я, но она наверняка не слышала, не старалась даже.
— Он мой брат, — промолвила она, — я не могу быть к нему жестокой.
Откуда-то возникла сгорбленная фигура.
— Этот человек меня видел, — повторила Антонка, — покрывало распахнулось, и он все увидел.
Я понял, она имеет в виду немецкую форму. Я чувствовал усталость от долгой дороги и совсем окоченел на колючем утреннем морозе. Впрочем, я понемногу оттаивал. Между тем Антонка разговаривала со мной так, словно говорила сама с собой.
— Могильщик, — немного погодя произнесла она, прильнув к забору. — Один его сын в лагере, другого убили. Этот молчать не будет.
Я грозно смотрел на мужчину, который шел по снегу, стараясь скрыться из виду.
— Мы любили друг друга. Павел был нежным братом, мы всегда вместе с ним играли.
Она никогда не отличалась разговорчивостью, а тут ее нельзя было остановить. Она не думала о том, что могло бы оправдать ее, просто ей необходимо было выговориться.
— Мы с ним вместе играли. Он такой заботливый был. Так умел смеяться. После смерти мамы совсем перестал. Так бывает, когда человек загорится чем-то, идея новая появляется, тогда все по-другому: цвета, запахи, звуки; он больше не смотрит прямо, оглядывается, ему мерещится, что ему вот-вот помешают.
Постепенно я начал проникаться ее мыслями.
— Он показывал мне следы лесных зверей, а однажды принес маленькую серну. Я помню, как она облизывала его руку. Нежная, мягкая и ласковая рука. Нет, — вдруг в отчаянии закричала она, — я не могу допустить, чтобы эта рука покоилась неизвестно где. Это была добрая, понимаете, добрая рука, и я не знаю, что ее сделало злой, непонятно что.
— Успокойся, Антонка, — утешал ее я.
— Давайте вернемся и все быстро сделаем. Вместе. Вдвоем. Как вы думаете, они не осмелятся потом выкопать его и бросить лисицам или бешеным собакам, а?
— Он такой же человек, как и все мы, — ответил я. Вряд ли она меня слышала, все больше теряя силы, она тащила меня за собой, держась за мою руку как утопающий за соломинку.
Окоченевший труп лежал в неглубокой яме. Антонка нагнулась и стала руками забрасывать его бурой землей. Рядом валялась сломанная лопата, ветхое рваное покрывало едва прикрывало лицо покойного. Остекленевшие глаза смотрели холодно и враждебно. Как бы упрекая, что их никто не закрыл.
Я осмотрелся, между могилами бродила бездомная собака, с мутными глазами, она боязливо поджимала хвост.
— Яму надо бы поглубже выкопать, — сухо заметил я. Тяжелая плащ-палатка мешала, да и много ли сделаешь лопатой без черенка… Передо мной лежал совершенно чужой человек, но теперь я лучше понимал его. Я старался копать под ним осторожнее, земля крошилась, плохо поддавалась, как будто была против моего вмешательства в это дело. Антонка голыми руками выбирала груды земли на край ямы, видя во мне своего спасителя.
— Так у нас ничего не получится, — произнес я, выпрямляясь. Антонка посмотрела на меня своими огромными, полными страдания глазами.