Голова (Империя - 3)

Манн Генрих

Они вошли в пустую кондитерскую.

– Ты знаешь, что пьеса запрещена?
– спросила Леа.

Он изменился в лице; ему не хотелось догадываться, кто виновник запрещения.

– Понятия не имею. Разве чего-нибудь добьешься от этого беспутного Гуммеля? Совершенно непонятно. Такая в сущности безобидная пьеса!
– Тон у него был очень взволнованный.

– Виною, по-видимому, не пьеса, - сказала она равнодушно.

– Может быть, общество "Всемирный переворот" под подозрением или директор театра на дурном счету?
– усердствовал он.
– Бывают и

личные причины...

– Да, бывают.
– Она как будто собиралась сказать больше, но кельнерша, слушавшая разговор, помешала ей. Он поспешно расплатился, и они поехали в театр.

– Сегодня я узнаю, окончательное ли это решение.

– Члены "Всемирного переворота" - люди влиятельные, - заявил он уверенным тоном.
– Нельзя ни с того ни с сего запрещать...

Она упорно молчала, пока не умолк и он.

В конторе театра, где запрещение было уже достоверно известно, Терра с жаром выступил на защиту договорных прав сестры. Когда ей было отказано во всем, кроме денег на проезд, он поднял шум, в ответ на что последовало холодное сожаление.

– Кавалеры наших дам не имеют по контракту никаких полномочий. Вашей... сестрице самой известно, как обстоит дело.

Внезапно успокоившись, он сказал:

– Вы совершенно правы. Это просто несчастный случай, - и последовал за ней.

Она повела его к себе в уборную.

– Я все объясню тебе.
– Ослепительно нарядная, стояла она посреди унылой комнатушки, окнами во двор, с ободранными обоями, разбитыми зеркалами, остатками румян и жестяным тазом, полным грязной воды. Свет, отраженный от желтой стены противоположного дома, придавал свежим краскам Леи вялость и искусственность, подчеркивая гримировку губ и век. Так юны линии плеч и бедер, так созданы для успеха, - и все же минутами она напоминала ему другую. Жалкая обстановка, где создавалась такого рода обманчивая красота, и проглядывавшая сквозь прекрасную маску горечь обиды, что наполняла сердце, превращали ее в женщину с той стороны. Тот же облик, та же судьба. Испуг пронизал его до глубины души - он понял, что боится не только за нее, но и за ту, кого любит. Алиса, Леа! Возлюбленная, сестра и шлюха, - он с содроганием понял, что все три сливаются для него в некое единство.

Стремительно склонился он над рукой сестры - над рукой, что утратила уже все девическое и стала пышной плотью.

– Я все объясню тебе, - повторила она задумчиво.

А он очень бережно:

– Я объясню за тебя. Он добился запрещения пьесы, чтобы ты не выступала в Берлине, во всяком случае не выступала с такой помпой.

– Ты уже знаешь?

– Да ведь я сам, в своем преступном легкомыслии, рассказал ему о твоих гастролях. И потом, вряд ли кто-нибудь, кроме него, способен добиваться запрещения пьесы из-за того, что ревнует актрису.

– Ревнует? Ты, значит, ничего не понимаешь. Он стыдится меня. Он сам сказал...

– Тебе в глаза?

– Он сказал мне, что его положение достаточно шатко, новые неприятности окончательно погубят его.
– Слабый, страдающий голосок, лихорадочно горящие глаза. Брат захохотал как безумный.

– Знаю, знаю,

но так или иначе, а ему придется примириться с этим. Пусть он сломит себе шею, но я хоть избавлю его от жестоких угрызений, которые неизбежны, если он доведет тебя до смерти, поджаривая на медленном огне.

– Не говори, а действуй!
– потребовала она, выпрямляясь.

Он зашагал, пыхтя папиросой, между туалетными столами, пять шагов от окна к двери, пять шагов назад. Внезапно он остановился.

– В ближайшем будущем я собираюсь увезти дочь его начальника. Мы бежим с ней, его же в качестве моего друга заподозрят в содействии - тогда он конченный человек, а ты будешь достойно отомщена.

Она была огорошена. Потом нерешительно спросила:

– Ты любишь графиню Ланна?

– И не думаю!
– воскликнул он знакомым сестре хвастливым тоном.

– Теперь мне все ясно. В чем же ты хотел мне признаться?

Тут он закрыл глаза, потом открыл их и беспомощно взглянул на сестру.

– Сам не знаю. Как женщина она мне едва ли нравится и все же держит меня в плену. Она по-детски своенравна, и при этом у нее мужской ум, - как мне сладить с ней! Но едва я представлю себе, что могу навсегда потерять ее, никогда в жизни не подчинить себе и не сделать своей, как передо мной разверзается могила.

Сестра коснулась рукой его плеча.

– Не заходи далеко! Люди нашего склада никогда не могут поручиться, чем это кончится...
– У нее был тон искушенного опытом человека.
– Она тебя любит?

– А разве я ее люблю? Для нее это, должно быть, так же неясно, как и для меня.

– Оба вы дети! Ты никогда не увезешь ее. Ты слишком ее любишь, чтобы повредить ей. Это нам не свойственно, - сказала она ободряюще и просительно, потом с рыданием добавила: - Мы предпочитаем сами страдать.

– Да, так оно и есть! Неужели и всегда так будет? Он будет тобой вертеть как ему вздумается?

– Не делай ничего против Мангольфа!

Имя это вырвалось у нее, как вопль отчаяния; брату оставалось лишь склонить голову.

– И ему придется испытать много, много разочарований, пока я не останусь последним прибежищем. Я жду, - прошептала она.

– Еще недавно это слово привело бы меня в исступление, - заметил он, и они повернулись друг к другу спиной, чтобы поплакать про себя.

Приводя в порядок лицо, она сказала:

– Я задумала месть, которая уязвит его больнее, чем твоя, мой милый.

Он вздрогнул; ему послышался резкий, безапелляционный голос женщины с той стороны.

– Тут есть некий господин фон Толлебен...
– Она попудрила нос, сдула облачко пудры, затем: - Вполне светский человек. И, кажется, даже его сослуживец. Это мне на руку.

– Да, он его сослуживец.

– Отлично. Мы с ним совершим небольшое путешествие сейчас же после рождества.

– Невыполнимая затея, дитя мое. Он женится.

– Ты знаешь наверняка?
– Она отложила все, что держала в руке.
– Тогда это тем более интересно. Светский человек сбежал с актрисой от свежеиспеченной супруги. В газеты такие сенсации попадают?