Голова в облаках
Шрифт:
— Что же это делается, господи!
Чайкин пошел устраиваться в новом кабинете, а Дуся решила выдворить самодеятельных артистов. Но они уже выходили сами во главе с сияющей Серебрянской.
— Порядочек! — торжествовала она, помахивая только что подписанной Ручьевым бумагой. — Теперь махнем в Ивановку и устроим платный. — Увидела через открытую дверь кабинета Чайкина, сделала ему ручкой: — Привет героям экономического фронта!
Они вывалились в коридор, шумные, неудержимые, и идущая навстречу Нина Башмакова опасливо уступила им дорогу. Но в кабинете первого зама
— Тебя повысили, Сережа?
Он озабоченно поглядел на ее тощую денежную сумку:
— Ты чего пустая?
— Подпись не сошлась: хвостик на образце загнут вверх, а на чеке вниз, и не дали. И что это Анатолий Семенович так, вверх, так уж вверх бы держал все время!
— Не удержал Анатолий Семенович, скрутили. Заполняй новые, а то не успеем. — Он увидел в приемной возбужденную Смолькову, которой заступила путь в директорский кабинет Дуся, вышел помочь. — Вы что, Смолькова, не слышите, что директор занят?
Та сразу вспыхнула:
— Вы на меня, товарищ Чайкин, голос не повышайте, я по неотложному делу. Школьники не виноваты, и я не виновата, сами отвечайте. Просила письменное распоряжение — не дали, а теперь всю вину на меня, да? Кто у вас разберет, где лом, а где нужный механизм. Мясорубки заржавели, краска облупилась — думали, старые, давно списанные…
— Зайдите попозже, сейчас не до этого, — сказал Чайкин, провожая ее до двери.
А в дверях уже были два новых посетителя: сам Башмаков и его пожарник. Оба одеты по форме, даже в касках.
— Привет начальству! — не удержался Чайкин. — Давно не виделись, тоскуем, понимаешь.
Башмаков проигнорировал насмешку будущего, извини-подвинься, зятя, чтобы не обострять понапрасну отношений, прошел к цилиндрической, окованной черной жестью печке, открыл дверцу.
— Так и есть, не опечатана. — Строго поглядел на своего пожарника, решил: — Составим акт и оштрафуем.
— Кого? — удивился Чайкин. — Вы же здесь работали!
— Не имеет значения, понимаешь, поскольку я на другом объекте. Порядок должен быть. Отопительный сезон кончился, и, извини-подвинься, баста. Я вам не прежний начальник, который распустил массы: топят печки, когда хотят. Сейчас, извини-подвинься, лето — не позволю. Состоится зима — топи, понимаешь, поскольку такая установка и холодна Я наведу порядок.
— Навел уже, — усмехнулся Чайкин, направляясь в свой временный кабинет. — Так навел, что не разгребешь.
Башмаков и тут сдержался, сказал только повелительно пожарнику:
— Составим акт и опечатаем все печки на комбинате. Все до одной!
— Надо бы проверить трубы, — посоветовал тот.
— Проверим, понимаешь. Все до одной проверим. И если неисправны, извини-подвинься, развалим.
И ушли, стуча сапогами в лад, как в строю.
Нина стояла пунцовой от смущения: дома отец был нормальным человеком, он даже «понимаешь» и «извини-подвинься» говорил редко, но едва оказывался в служебной обстановке, сразу превращался в такого вот дуба. Он верил, что начальник должен быть именно таким, иначе это не начальник или не настоящий начальник. Он даже Балагурова осуждал за склонность к шутейности, хотя почитал
— Давай, Сереженька, завтра же распишемся, а то что-нибудь случится, — сказала Нина. — Вы совсем не выносите друг дружку, и сердце у меня беду чувствует. Распишемся и станем жить отдельно.
— Неужто с ним! В одну телегу впрячь не можно вола и трепетную лань…
— Это ты — лань? Хвастун. Но я все равно тебя люблю, Сережка. Поцелуй меня, пожалуйста. — И подставила маленькие, сердечком, губы.
Чайкин улыбнулся, поглядел на открытую дверь и покачал головой.
— А ты тихонечко, — Нина подалась к нему, вытянув шейку.
— Новый посетитель, не видишь.
В приемной топтался старик Чернов, что-то втолковывая Дусе и показывая на директорскую дверь.
— Подгребай сюда, дядь Ваня! — крикнул Чайкин и пересел от Нины в кресло хозяина кабинета.
Степенный рыжеусый Чернов, с фуражкой в руке, вошел неспешно, остановился в двух шагах от стола, приветственно кивнул пепельной от седины головой:
— Добрый день, молодой начальник. Карахтером не сойдемся?
Чайкин засмеялся, протянул через стол руку:
— Здравствуй, Кириллыч. Ишь, какая рука-то богатырская — молодец! А сойдемся или нет, не знаю. Какой характер покажешь?
— Оно, конечно, так: от самого себя много зависимо, но опять же и другая сторона свой резон имеет. Вот привез вам мяса говяжьего пять тушек: четыре коровьи, одну бычью. Директор Мытарин Степан Яковлевич послал. Сказал, срочно. Приезжаю, а у вас склад второй час на обеде, послали к мастеру — он, мол, распорядится, Куржаком звать. Ладно. Нам что ни поп, то батька. Нашел того Куржака — в комбинезоне стоит, в беретке, как дамочка, и орет по телефону на весь цех про какие-то мясорубки. Я стою жду, а он подхватился, вылетел во двор, вскочил в кабинку порожнего грузовика и укатил. Сказали, на пристань. Может, и правда туда, бог вас знает.
— На пристань, — подтвердил Чайкин. — Срочное дело. Мясорубки у нас ошибочно в металлолом сдали. Новые, с электромоторами.
— Оно, конечно, правильно: раз вещь новая, надо выручать, за нее деньги плочены, и немалые, должно быть. Да если и малые, не бросаться же ими. Но ты, Сережа, и нашу сторону учти, совхозную: при чем тут мы? Вы просили мяса — мы вам привезли, принимайте. А оно лежит в грузовике, полный кузов, полторы тонны с гаком, в тонне шестьдесят пудов, вот и считай…
— Зачем считать, Кириллыч?
— Оно, конечно, можно и не считать: мясо не наше — совхозное.
— Я не о том!
— Ты не о том, а я об этом самом, Сережа. Сейчас не зима, жарко, держать его долго не резон. Я понимаю, у вас беда, подожду еще, а только непорядок. — Надел свой картуз и пошел к двери, не слушая извинений Чайкина.
Нина, тревожно слушавшая разговор, встрепенулась:
— Сереженька, как же это: новые — в металлолом? Такого и при отце не было.
— Не было. При твоем отце они ржавели возле склада. Пойдем к Ручьеву, заверим и — в банк по-быстрому, а то опоздаем.