Голова в облаках
Шрифт:
— Товарищ подполковник! — звонко крикнул от двери маленький, перетянутый ремнями сержант Пуговкин, в миру Федя-Вася. — Прибыл по вашему приказанию.
— Почему долго прибывал, сержант?
— Из Ивановки звонили, товарищ подполковник. Насчет смерти ночного сторожа. От каких причин? От естественной старости. Когда умер? Час тому назад. В собственной избе.
— При чем тут мы? Сторож ночной, а умер днем, без причин, в своей избе. Вот если бы ночью, при исполнении, улавливаете направление моей мысли?
— Так точно, товарищ подполковник.
— Зачем
— Телефон перепутали, товарищ подполковник. Хотели в больницу, попали в милицию.
— Чудаки. Пусть другой раз не попадают куда не надо.
— Слушаюсь, товарищ подполковник.
— Вот, гражданин Ручьев, какие дела, — улыбнулся Сухостоев. — Не только у вас бывают путаницы и смешные случаи, но и у нас. Сторожил ночью, а умер днем. Чудак, правда?
— Большой чудак, — согласился Ручьев. — Только вы ускорьте, пожалуйста, мое дело, товарищ подполковник.
Сухостоев милостиво кивнул и тут же приказал сержанту:
— Займись-ка гражданином Ручьевым. Протокол представишь лично мне. Я мог бы и сам, но конец полугодия, надо сводный отчет по правонарушениям готовить. До свиданья.
В комнате дежурного Федя-Вася усадил Ручьева к столу напротив себя, раскрыл планшетку с писчими принадлежностями, достал форменные листки допроса и, наставив на Ручьева требовательный взгляд служебных немигающих глаз, сообщил:
— Каждое дело должно отвечать на семь основных вопросов: кто? что? где? когда? с кем? при каких обстоятельствах? с какой целью? Рассказывайте.
Невзрачный Федя-Вася был кратким и отчетливым человеком.
Ручьев в общих словах изложил историю исчезновения печати, рассказал об отчаянном положении руководства комбината и в особенности лично его, директора.
— Назовите свидетелей съедения печати.
— Не помню. — Ручьев пожал плечами.
— Как так «не помню»? Вы трезвый или употребляли?
— Трезвый. Но заходило много народу, люди менялись, ел я не при них. Правда, лектор Взаимнообоюднов, имя-отчества, к сожалению, не помню, находился в кабинете, но он все время читал лекцию и вряд ли видел По-моему, не видел.
— Вы утверждаете или предполагаете?
— Утверждаю.
— Значит, свидетелей нет? На каком же основании будем считать, что вы съели печать? На ваших ощущениях? — Федя-Вася усмехнулся.
— Не только на ощущениях. Язык вот, говорят, у, меня синий. — Он привычно высунул язык, поводил им в разные стороны, чтобы милиционер убедился в истинности факта.
Федя-Вася кивнул, разрешив спрятать, но опять высказал серьезное сомнение.
— Можно ваш язык приобщить к делу, гражданин Ручьев? Нельзя. И ваши ощущения тоже. Есть у вас свидетели? Нет. Значит, что нужно? Документ о съедении. Форменный, заверенный печатью.
— Да нет же печати, нету, как еще вам говорить!
— Дело не в говорении, гражданин Ручьев.
— В чем же, когда я с утра не умолкаю, и вокруг меня все только и делают, что говорят и говорят, с толку сбили.
— А почему? А потому, гражданин Ручьев, что
Тут в дежурку ввалилась красная Смолькова и с ходу к ним.
— Забрали все же голубчика! Правильно, Федор Васильевич, держите его и не отпускайте. Он и от меня бегает, письменного разрешения не дает, бюрократ! Не-ет, Ручьев, вам не удастся свою вину свалить на меня, я порядок знаю! Печать он, видите ли, потерял, заверять нечем! Врет, Федор Васильевич, не могло того быть, я знаю.
Федя-Вася обрадовался:
— Очень хорошо. Если знаете, запишем свидетелем. Согласны быть свидетелем, гражданка Смолькова?
— Неужели нет! Целый день за ним бегаю, мои школьники собрали металлолом, перевыполнили план школы, а он…
— Минутку, минутку. Вы, гражданин Ручьев, встаньте, а вы, гражданка Смолькова, сядьте и расскажите, как было дело.
Ручьев встал, и тотчас его место заняла Смолькова, торжествующе глянула на него и начала.
— Вчера вечером я договорилась с ним, а сегодня утром…
Ручьев, пятясь за ее спиной, дошел до двери, юркнул в сени, из сеней — во двор, со двора — на улицу и, не оглядываясь, побежал…
XII
Неподалеку от милиции находился двухэтажный дом редакции районной газеты. На первом этаже размещалась типография, на втором — сотрудники редакции. Ручьев бывал здесь много раз, когда шли материалы о комсомольской работе, и знал всех сотрудников, кроме двух новых — Мухина и Комаровского. Именно к ним он и попал, потому, что двое других были в колхозах, редактор Колокольцев — на бюро райкома, секретарь — в типографии.
— Прекрасно! — воскликнул Комаровский, увидев его в дверях общей комнаты. — А мы уж хотели обидеться, думали, молодой директор не любит представителей печати. Муха, сюда!
Из боковой комнаты выскочил с блокнотом и самопиской в одной руке и с дымящей сигаретой в другой Мухин, тоже обрадованный, готовый к работе.
— Превосходно! — ликовал и он. — Не зря говорили, что вы славный человек. Садитесь, пожалуйста. — Показал на жесткий диван, сам сел за стол, сигарету положил на край пепельницы. — Я всегда говорил, что настоящий автор сам идет в газету, тащить не надо. А, Комар?
— Ну! — Тот сел у торца стола и тоже приготовил блокнот, взял сигарету Мухина, сунул себе в рот.
Вспотевший Ручьев с пиджаком на коленях глядел на них как на своих заступников, добрых избавителей от страшно запутанной ведомственной кутерьмы, в какую он по нечаянности попал. Надо только рассказать все как есть, и они поймут, дадут объективную оценку этой нелепой истории. И если они выручат его сегодня, то завтра все войдет в норму.
— Мы можем наладить ритмическую работу производства без излишних перегрузок, стрессовых ситуаций и курьезных случаев, какой произошел на комбинате сегодня.