Головастик из инкубатора
Шрифт:
Но даже там Раиса Борисовна, разрази ее гром, не собиралась ослаблять свою железную хватку. Шуметь и баловаться, как вы помните, у нее было нельзя. Причем правило это распространялось не только на поведение детей в интернате, но и вне его. Поэтому наши прогулки в небольшом, огороженном сеткой, загончике, больше напоминали броуновское движение зеков по тюремному дворику. Ну, разве что мы руки за спиной не держали.
Часто случалось, что за пререкания с окончательно спятившей воспитательницей меня лишали возможности подышать свежим воздухом, и тогда я «гулял» один, сидя у окна. Помню, какие дивные картинки открывались мне за стеклом (запретный плод, он ведь
Вот сокрушенно качаются под порывами ветра, тяжело и натужно вздыхая листвой от нестерпимости своего положения, высаженные на школьном дворе деревья. Им, может быть, и хотелось бы вольготно пробежаться по траве, размять свои одеревеневшие члены, но они вынуждены всю жизнь стоять, как истуканы, на одном пятачке, не в силах сойти с места.
А вот прямо под моим окном крадется куда-то по своим делам известная всему детскому дому кошка, по имени «Побирушка». Это облезлое создание живет где-то в подвале, и мы постоянно подкармливаем ее всякими вкусностями, украденными нами из столовой. Честно признаться, нам очень жалко «Побирушку», потому что она такая же бесприютная и неприкаянная, как мы.
Иногда на улице становилось пасмурно, и дождик бил крупными каплями по моему окну, и в этот момент мне казалось, что это он так плачет из-за невозможности как следует намочить меня. А порой внезапно выглянувшее из-за туч солнце своими теплыми, проникающими через стекло прямо в сердце, лучами, пыталось придать мне бодрости – дескать, не расстраивайся, Головастик, мы еще зажжем с тобой, как следует! И я, благодаря этой поддержке доброжелательного светила как-то спокойнее и даже радостнее переживал допущенную по отношению ко мне несправедливость. Помните, как у Достоевского хорошо было сказано: «Удивительно, что может сделать один луч солнца с душой человека»…
Глава 7
Чистота – залог здоровья
Время от времени, а точнее, по мере отрастания у нас волос, к нам приводили какого-то странного чудика с машинкой, который называл себя парикмахером. При этом стрижка у него для детдомовцев всегда была одной и той же – под ноль, то бишь наголо. Дело в том, что парикмахерскую моду в нашем классе определяла все та же неугомонная Раиса Борисовна, которая ни о каких других прическах и думать не хотела.
Очень редко, в самых исключительных случаях она позволяла некоторым, особенно отличившимся жополизам, оставлять еще и маленькие, аккуратно выстриженные чубчики, но выглядело это ненамного лучше, чем бритая голова. У меня чубчика никогда не было, я слишком плохо вел себя для этого знака отличия. Поэтому все три первых года в интернате проходил лысым.
Как осуществлялась стрижка? Обычно тебя сажали на стул, стоящий посередине рекреации, при этом за спиной весело шушукались и угорали одноклассники, с радостью наблюдая, как твою, и без того не очень красивую головешку, уродует парикмахер. Каким-то удивительным образом они забывали, что через пару часов сами все будут выглядеть точно также! Цирюльник надевал на тебя простыню, туго, почти до высунутого языка затягивал ее на горле, и принимался тупой машинкой выдергивать твои волосы. Обчекрыжив, таким образом, всех мальчиков, парикмахер переключался на девочек. И вот тут-то начиналось самое интересное!
Прежде чем приступить к стрижке, наших малолетних товарок по несчастью проверяли на вшивость. Помню, с каким непередаваемым
Если голова ее оказывалась чистой, воспитательница так и сообщала: «Эта прошмандовка чистая». В таком случае девочке полагалась самая простенькая и непрезентабельная стрижка, типа «Я у мамы – дурочка». И лишь одной Насте Примаковой, имевшей роскошные рыжие волосы, доходившие ей почти до попы, позволялось сохранять их без всякого постороннего вмешательства.
Что же касается тех горемычных одноклассниц, у которых находили паразитов, то мстя Раисы Борисовны им была страшна! Она нещадно заливала их головы керосином и запрещала девочкам смывать его, пока волосы не начинали сами лезть из головы вместе с перепуганными вшами. Девочки плакали от невыносимого жжения, умоляли прекратить жестокую экзекуцию, но злая воспиталка бранилась еще пуще прежнего: «Кретинки, млять! Сами виноваты, что запустили к себе эту живность! Я же вам говорила, пеняйте только на себя!».
Впрочем, не обходилось и без смешных моментов. Помню, как-то Раиса Борисовна подвела к цирюльнику двух девочек, одну из которых, в отместку за ее неважную учебу, попросила подстричь под нулевку, а вторую, лучшую в классе ученицу, декламировавшую стихи на всех конкурсах художественной самодеятельности – как можно более привлекательно! Ну, и этот идиот парикмахер, разумеется, все перепутал, страшно обкорнав обалдевшую от такой прически отличницу, и красиво уложив волосы не менее удивленной двоечнице. Раиса Борисовна визжала так, будто это ее наголо побрили!
Раз в неделю нас всех водили в баню (кто о чем, а вшивый о ней, о любимой!). Чтобы дойти до помывочной, нам нужно было под конвоем воспитательницы совершить целое путешествие в Старший корпус. Это было единственное мероприятие, которое хоть как-то связывало нас со всем остальным интернатом. До четвертого класса мы жили совершенно уединенно в своем маленьком и относительно безопасном мирке.
Придя на место, мы раздевались в т. н. предбаннике и скидывали свои трусы и майки на специально разложенное на полу покрывало – все это белье вскоре отправлялось в стирку, чтобы в следующий раз быть выданным нам уже в более-менее постиранном виде. Никаких личных трусов и маек в интернате не полагалось – за несколько месяцев жизни в нем ты мог переносить белье всех своих одноклассников, пока оно не начинало зиять дырками. В таком случае кастеляншей нехотя признавалось, что данные трусы стали окончательно непригодны к носке и пришло время их заменить. При этом она еще долго сокрушалась, недовольно качая головой: «И как им только удается пропердеть это белье так быстро?!».
Вообще понятие «мое», как таковое, в интернате отсутствовало. Все выдавалось только на время и могло быть в любой момент изъято. Раиса Борисовна нам так и говорила всегда: «Запомните, сволочи, у вас нет ничего своего! Здесь все государственное, казенное от тарелки и ложки до ваших вонючих носков!». И она не обманывала – решительно на каждой вещи, которую мы встречали в детском доме, будь то простыня или учебник, стояла печать школы-интерната. А это означало, что ничего тебе здесь по определению не принадлежит. Вот почему детдомовцам в принципе чужды идеи эгоизма и вещизма. Ну, по крайней мере – мне.