Головокружение
Шрифт:
Мишель принес нам плоды своих неустанных трудов в пещере: три пары примитивно сшитых, но теплых рукавиц. В них, как в удобный закрытый мешок, умещались сразу все пальцы, включая большой. Движения в них получались скованные и неточные, но зато были невероятно теплые! Я и вправду никогда не надевал лучших перчаток. И все же, глядя на серый с коричневым отливом мех, согревавший мои руки, я видел Пока и слышал, как перед смертью он выл под сталактитами, вытянув морду в одну линию с грудью.
Наш мясник – он же скорняк, он же повар, он же рабочий – подбил мехом мои ботинки. Теперь
– Ты ведь можешь напугать в этих штуковинах на руках. Ты в них похож на психа, сбежавшего из психушки.
– Должно быть, там мы с тобой и познакомились.
Он растирал себе ноги смесью воды и жира. А когда ноги перестали мерзнуть, то и кожа начала потихоньку смягчаться.
– И вот еще что, ты начал отъедаться. У тебя морда стала поперек себя шире. Щеки как у хомяка, лоб разгладился, и глаза уже не вылезают из орбит. Если бы я тебя таким увидел в первый день, я бы хлопнулся в обморок.
Он, видно, решил меня достать, но вкусный бульон – это все равно что таинство, это причастие, черт побери!
– Да ты сам меня не лучше. Постоянная сырость создала феномен повышенной гидратации. Мы отекли, у нас под кожей скопилась вода. Но думаю, ничего опасного.
Я поискал термометр, который клал обычно возле коремата, но не нашел. Я обвел глазами все вокруг, похлопал руками по земле. Фарид как-то странно на меня посмотрел:
– Ты что-то ищешь?
– Мой термометр. Где он?
– А почему не вентилятор, раз уж ты здесь?
В разговор вступил Мишель:
– В пещере были только баллоны с газом, горелка, кастрюля, две тарелки, две пластиковые вилки, два стакана и те три чертовы фотки. Больше ничего.
– Да нет, термометр не из галереи, он был здесь, в палатке, когда я очнулся. Я его всегда клал у стенки, вы обязательно должны были его видеть.
– Никогда не видели.
Я пошарил в карманах. Ничего, кроме пачки из-под сигарет и кусочков апельсиновой корки. Я повернулся к Мишелю:
– Зачем ты это сделал? Зачем ты врешь?
– Ничего я не вру.
Я не верил собственным ушам. Термометр лежал там, я был абсолютно уверен, что не ошибся. Обхватив голову руками, я поднял глаза на Мишеля и поспешил сменить тему:
– А ты скоро снова начнешь копать туннель в пещере? Ты уверен, что мы сможем слиться в эту дыру?
Он вошел в палатку и поставил газ в горелке на минимум.
– Как я могу быть уверен? Я разбираю камни в одиночку, и еще не сказано, что у меня вообще что-то получится. Это зависит от количества и размера наваленных камней. И потом, кто сказал, что мы сможем выйти? Нам надо поскорее заняться ледником. Втроем мы с ним справимся.
Он пристально посмотрел на Фарида:
– Я уверен, что темное пятно в толще льда – не просто пятно. Думаю, вместе мы дня за два до него доберемся. Надо попробовать.
– Да на фиг надо скрести этот чертов ледник? – сказал Фарид. – Пустая трата времени и сил. Пещера лучше. И вовсе не потому, что оттуда мы притащили сюда еду и выпивку. Я болею и, честно говоря, мечтаю помыться теплой водой.
– Завтра будет видно. Но сначала надо
Я подвинулся и, зевая, залез в спальник Фарида. Из головы не выходил эпизод с термометром. Но я же не дебил. Может, они оба мне врут. Сговорились и хотят свести меня с ума. Надо не спать во что бы то ни стало. Мишель взял острый камень и сидел неподвижно, задумавшись.
– Есть еще одно дело, которое я хотел бы перед сном сделать сам… если позволите.
Он начертил на коремате еще одну вертикальную полоску. IIII II.
– Уже семь дней. Мы целую неделю сидим в этой дыре… А для меня это особый момент.
Похоже, он был взволнован. Ничего больше не говоря, он, как обычно, занял свое место слева. Мне стало любопытно:
– Что за особый момент?
– Извини, но это очень личное.
– Значит, не надо было и начинать, – проворчал Фарид. – Говори, раз уже начал.
– Не вижу ничего более личного, чем раздеваться друг перед другом догола, – добавил я.
Мишель протяжно вздохнул и уставился на свои перчатки:
– Полагаю, что со вчерашнего дня я кое-что сделал для Седрика. Я долгие месяцы носил это в сердце. Седрик умер в больничной палате, а я сидел рядом и все гладил его по лицу. В то время ничего нельзя было сделать. Ему было восемь лет. – Мишель взглянул на меня. – Синдром выжившего проявляется только в горах, поверь мне… У тебя на глазах погиб друг, но у меня-то умер сын. С этой драмой смириться невозможно. А как ты думаешь, что хуже? Потерять лучшего друга или сына?
Я отодвинулся от Фарида и положил руки под голову, глядя в пустоту. Мишель погасил горелку, и мы оказались в полной темноте.
– Хуже всего собственное бессилие, – ответил я.
– Ну, ты еще мог предотвратить трагедию. Не знаю, были ли вы в связке, к примеру. Но в моем случае это была болезнь. И с этой ужасной болезнью ничего нельзя было сделать.
Меня начала бить дрожь.
– С Максом что случилось, то случилось. Мы не связались, и он сорвался. Таков закон гор.
– Закон гор… Закон болезни…
Я вздохнул:
– А вот я ейчас должен находиться рядом с моей Франсуазой в больнице. Она ждала меня для очень важного дела. Скажи, Мишель, ты веришь в шанс?
– Мне что, правда надо тебе отвечать?
Я глубоко вздохнул. С того дня, когда я убил Пока, мне все время хотелось плакать. Отвратительное ощущение.
– А я вот верю. Больше чем когда-либо.
Я прикрыл глаза. Франсуаза… Губы у меня задрожали.
– И я должен был проводить ее в операционную и крепко держать за руку. Врачи сказали, что жить ей осталось не больше месяца. Если не появится шанс, болезнь вступит в завершающую фазу. У Франсуазы лейкемия. Мы два года искали донора костного мозга, вероятность его найти была один на миллион, понимаете вы это или нет? Я исколесил всю Францию, все центры трансплантации, написал сотни и сотни писем, сделал тысячи телефонных звонков, и все без толку. А потом… потом несколько недель назад чудо случилось само собой, в национальной картотеке появился подходящий донор. Франсуаза должна была… поехать для трансплантации в Гренобль, и это… так неожиданно.