Голубая комната
Шрифт:
— Вы решили больше с ней не встречаться?
— Я сказал, что это было твердое решение.
— Может быть, она подавала весточку другим способом?
На этот раз он совершил ошибку — и понял это, как только открыл рот. Но было поздно. Слова уже слетели с его губ:
— Я не получал от нее вестей.
Он солгал не из-за себя. И не потому, что он хранил верность Андре или из рыцарских побуждений.
Тони вспомнил, что в день этого допроса шел дождь, и месье Тринке, секретарь, сидел на своем месте у стола.
— Вы вернулись с Песков
— Может быть, но я бы не стал употреблять это слово.
— Ладно. На следующий четверг у вас была намечена встреча с неким Фелисьеном Урло, секретарем сельхозкооператива. Вы встретились у вашего брата, пообедали со своим клиентом и вернулись в Сен-Жюстен, минуя рыночную площадь. По-прежнему чтобы не столкнуться со своей любовницей?
Он бы не смог ответить на этот вопрос, он и в самом деле не знал. Он прожил эти недели как в пустоте, не задавая себе никаких вопросов и не принимая никакого решения.
Одно он знал наверняка — он отдалился от Андре. И еще — он больше времени проводил дома, словно нуждался в общении с близкими.
— Четвертого сентября…
Пока следователь говорил, Тони пытался припомнить, что могла означать эта дата.
— Четвертого сентября вы получили первое письмо.
Он покраснел:
— Я не знаю, о каком письме вы говорите.
— Ваше имя и адрес были написаны на конверте печатными буквами. На марке стоял штемпель Триана.
— Не помню.
Он продолжал лгать, решив, что отступать уже поздно.
— Начальник почты господин Бувье еще отпустил замечание по поводу этого письма.
Дьем вынул из папки листок бумаги и стал читать:
— «Я сказал ему: “Похоже на анонимку, Тони. Обычно их пишут таким почерком”». Вы по-прежнему ничего не вспомнили?
Он покачал головой. Ему было стыдно лгать, да и лгал он плохо, краснея, уставившись в одну точку, чтобы в его глазах не прочли смущение.
Письмо без подписи все же было не совсем анонимным. Коротенькая записка, тоже написанная печатными буквами, гласила: «Все в порядке. Не волнуйся».
— Видите ли, месье Фальконе, я уверен, что особа, которая вам писала и отправила письмо из Триана, изменила свой почерк не потому, что вы могли его узнать, а потому, что его мог узнать почтальон. Следовательно, это был кто-нибудь из Сен-Жюстена, чей почерк мог знать господин Бувье. На следующей неделе на ваше имя пришел еще один точно такой же конверт. «Слушай-ка, — сказал вам, шутя, почтальон, — я, видно, ошибся. Тут пахнет любовными делами». Текст был не длиннее предыдущего:
«Я все помню. Люблю тебя».
Эти письма произвели на него такое впечатление, что он стал делать крюк, когда ездил на вокзал, где иногда получал с курьерским запчасти — лишь бы не проезжать по Новой улице.
В таком подавленном состоянии духа он провел много недель, разъезжая по рынкам и фермам или работая у себя в ангаре.
Теперь он
Об этом тоже не раз будут говорить потом. Мариан любила только клубничное варенье, а у ее матери была от него крапивница, поэтому она предпочитала сливовый компот.
В начале их совместной жизни вкусы Жизель его забавляли, и он часто поддразнивал ее.
Многим она казалась эфирным созданием из-за своих светлых волос и бледного худенького лица.
Между тем она предпочитала грубую пищу — копченую селедку, салаты с чесноком, обильно приправленные уксусом, острые сыры. Ему нередко случалось видеть, как жена, работая в огороде, с удовольствием грызла сырую луковицу. Она никогда не ела конфет и десерта, он же был лакомкой и обожал всякие сладости.
Были и другие странности в их семье. Его родители, как истинные итальянцы, воспитали их с братом в католической вере, и в его детских воспоминаниях остались звуки органа и воскресные утра, когда женщины и девушки в шелковых платьях шли к мессе, надушенные и напудренные рисовой пудрой, что позволялось только в этот день.
Он знал в деревне каждый дом и каждый камень, помнил даже столбик, на который ставил ногу, чтобы завязать шнурки, возвращаясь из школы, но церковь, конечно, занимала самое главное место. Над хорами, где горели свечи, было три витража с именами благотворителей, на правом окне было увековечено имя Депьера, который приходился Николя не то дедом, не то прадедом. Остальные окна были простыми.
Он и теперь ходил к воскресной мессе с Мариан, а жена оставалась дома. Она была некрещеной. Ее отец проповедовал атеизм и единственное, что прочел за всю свою жизнь — четыре или пять романов Золя.
— Я всего лишь рабочий, Тони, но скажу тебе, что «Жерминаль»…
У них было все не так, как в других семьях, где мужчины провожали своих жен до дверей церкви, а сами шли пропустить по стаканчику в ближайшее кафе, ожидая конца мессы.
— Осмелитесь ли вы утверждать, господин Фальконе, что, к примеру в октябре, не ожидали никакого события?
Ничего определенного он не ждал. Он чувствовал что-то вроде легкого недомогания, которое обычно предшествует болезни. Октябрь выдался очень дождливым, и Тони по целым дням не снимал высокие ботинки на шнуровке и брюки для верховой езды, что, вместе с коричневой «канадкой», составляло его обычный зимний гардероб.
Мариан была увлечена школой и рассказывала о ней не переставая и за обедом, и за ужином.
— Вы ничего не помните и о третьем письме? У господина Бувье память получше. По его словам, вы получили его в пятницу, как и предыдущие, где-то в двадцатых числах.