Голубая роза. Том 2

Страуб Питер

– Знаешь, мне стоило тысячу баксов упаковать и переслать ее.

Как-то в восемь вечера мне позвонил из Франции Гленрой Брейкстоун – у него было в это время три часа утра – и заявил, что хочет поговорить со мной об Айке Квебеке. Он говорил об Айке Квебеке сорок минут, а потом сообщил:

– Ты теперь в моем списке, Тим. Я буду тебе позванивать.

– Надеюсь, что так, – я говорил чистую правду.

На следующее утро я закончил перепечатывать все, что написал в Миллхейвене. Чтобы отметить это событие, я лег в постель и проспал примерно час – с момента своего возвращения я почти не мог спать по ночам. Потом я спустился вниз и съел ленч в «Сайгоне», а когда снова вернулся наверх, начал описывать новые сцены и сочинять новые диалоги. И вот тут-то начались настоящие неприятности.

2

Существенной

частью этих неприятностей была бессонница. Так же, как пальцы моей левой руки потеряли каким-то мистическим образом способность печатать, тело, видимо, потеряло способность спать. В первые ночи по возвращении в Нью-Йорк я просыпался часа в четыре утра и лежал несколько часов в постели с закрытыми глазами в ожидании рассвета. Чтобы компенсировать недостаток сна, я ложился на часок вздремнуть после ленча. А потом я стал просыпаться в три. Пытался читать, чтобы уснуть, но получалось, что читаю до самого утра. К концу первой недели дома я ложился часов в одиннадцать и просыпался в два. А еще через четыре-пять дней я вообще перестал засыпать. Я раздевался, чистил зубы, ложился в постель, но тут же начинал чувствовать себя так, словно только что выпил двойной эспрессо.

И дело было вовсе не в болях в спине и плече. Конечно, эти ноющие боли раздражали, доставляли неудобства, но проблема была не в них. Мое тело просто забыло, как спать по ночам. Я обратился к доктору, который прописал мне снотворное. Две ночи я принимал его, прежде чем лечь спать, а потом, выныривал из забытья в шесть утра, абсолютно не помня, что было до того, как я проглотил таблетки. Вместо сна меня посещала амнезия. Я выбросил таблетки и стал спать по два часа днем, надеясь, что все пройдет как-нибудь само собой. К тому времени, когда я приступил к написанию нового материала, я вообще перестал ложиться в постель – в полночь принимал душ, переодевался в чистую одежду и потом до утра поочередно работал, читал или ходил по квартире. Иногда я выключал свет и писал в темноте, принимал много аспирина и витамина С. Иногда шел в кухню и смотрел на сюрреалистические здания, изображенные компьютером Тома. А потом возвращался к столу и терял себя среди придуманных слов.

Несмотря на усталость, работа бежала передо мной, подобно дикому животному – тигру или газели, – которое мне необходимо было поймать. Я плохо помнил, как писал, но с утра четко видел написанное. Я все видел, все чувствовал, ощущал запахи. Но в эти часы я словно переставал существовать. Я действовал как медиум – просто записывал то, что диктовали мне высшие силы. Часам к семи-восьми утра начинали просыпаться мои многочисленные боли. Я добредал до кровати, ложился и отдыхал, в то время как мысль моя продолжала преследовать убегающего тигра. Пролежав так минут пятнадцать, я вставал и возвращался к компьютеру.

Иногда я ловил себя на том, что всю ночь писал вместо «Чарли Карпентер» «Фи Бандольер».

Все это должно было быть довольно приятно, и в основном так оно и было. Но даже в те часы, когда я был поглощен работой, когда действовал подобно медиуму, какая-то часть моего сознания находилась на пике эмоций. Когда я заканчивал печатать, пальцы мои дрожали – даже на руке, закатанной в гипс. Я входил в детство Филдинга Бандольера, а там царили мрак и ужас. Но не все неприятности приходили от того, что я писал.

В периоды недолгого сна мне снилось, что я снова служу в похоронной команде и погружаю пальцы в разложившуюся плоть трупов. Я снова видел костлявого вьетконговца, который медленно поднимал винтовку и вышибал из меня мозги. Я подрывался на мине и превращался в красную дымку, как Бобби Суэтт. Я шел по поляне, так плотно выложенной трупами, что приходилось наступать на них. Я смотрел вниз и видел розовые кишки, торчащие из моего живота, и падал, осознав, что пришла моя смерть. Пол Фонтейн вставал на каталке с револьвером в руке и говорил: «колокол!», а потом разносил пулей мою грудь.

В течение двадцати лет я работал в основном днем. Но после того, как я разучился спать по ночам и стал вырубаться днем, эти часы стали абсолютно бесполезными. То, что я писал днем, получалось вымученным и бездушным. Я не мог спать, я не мог писать. Поэтому я клал блокнот в задний карман брюк и отправлялся на прогулку.

Я

бродил по Сохо. Я проходил, не замечая ничего вокруг, мимо Вашингтон-сквер. Я впадал в забытье в книжном магазине «Три жизни» и приходил в себя в «Букс энд компани» на расстоянии нескольких миль. Время от времени я записывал в блокнот какое-то малозначительное происшествие, но большей частью я находился все это время в Миллхейвене. Люди, которых я не видел никогда раньше, превращались в Тома Пасмора и Джона Рэнсома. Бесцветные глаза и красная физиономия Росса Маккендлесса высовывались из окна проезжавшего автобуса. Я шел квартал за кварталом по Ливермор-авеню, пока не видел перед собой вывеску «Белой лошади» и не понимал, что нахожусь на Гудзон-стрит.

Примерно в семь часов во время одной из таких прогулок, которая оказалась последней, я зашел в винный магазин и купил бутылку водки. Если мне требовалось забыться, то я знал, как это сделать, Я принес водку домой в пластиковом пакете, поставил на кухонную полку и стал внимательно смотреть на бутылку. Затем я долго бродил по квартире, обливаясь потом. Потом быстро прошел в кухню, сорвал с бутылки крышку и вылил ее содержимое в раковину.

Как только последняя капля исчезла в сливе, я спустился вниз пообедать и сообщил всем, что чувствую себя сегодня гораздо лучше, вот только со сном у меня не очень хорошо. Я заставил себя съесть по крайней мере половину того, что лежало на моей тарелке, и выпил три бутылки минеральной воды. Мэгги Ла вышла из кухни, посмотрела на меня внимательным долгим взглядом и уселась напротив за столом.

– С тобой что-то не в порядке, – сказала она. – Что происходит?

Я сказал, что сам толком не знаю.

– Иногда я слышу, как ты ходишь по ночам. Ты не можешь спать?

– Вот именно.

– Тебе надо сходить на встречу ветеранов. Может быть, это поможет.

– Ветераны Миллхейвена не устраивают встреч, – я сказал Мэгги, что не стоит обо мне беспокоиться.

Она пробормотала что-то о терапии, встала, поцеловала меня в макушку и снова оставила одного.

Вернувшись к себе наверх, я проверил замки – после возвращения я делал это по нескольку раз в день, – принял душ, надел чистую одежду, сел за стол и включил компьютер. Увидев, что руки снова трясутся, я вспомнил слова Мэгги. Но и сейчас это было для меня так же неприемлемо, как во время нашей беседы. Несколько лет назад я ходил на собрание группы ветеранов, но те, кто там собрался, казалось, воевали совсем на другой войне. Что же касается терапии – уж лучше сразу электрошок. Я постарался погрузиться в мир работы и поймал себя на том, что даже не помню последних написанных слов. Я загрузил последнюю главу, передвинулся вниз, к тому месту, на котором закончил. И ночное чудо свершилось вновь – я провалился в "глотку своего романа.

3

На следующий день со мной случилось нечто поразительное – по-другому это не назовешь. У случившегося была вполне банальная, обыденная причина, но то, к чему это привело, было настолько необычным, словно пришло из легенды о том, что не следует оборачиваться назад. Я чувствовал себя бредущим позади Орфея и Лотовой жены, и взгляд назад обратил меня, по крайней мере на время, во что-то вроде соляного столпа.

Собственный крик извлек меня со дна очередного дневного кошмара, во время которого мне, как всегда, приснился Вьетнам в смеси с Миллхейвеном. Рубашка моя прилипла к телу, диванная подушка, на которую я прилег, промокла от пота. Я сорвал с себя рубашку и с тяжелым стоном побрел в ванную, чтобы плеснуть себе в лицо водой. Надев свежую рубашку, я сел перед компьютером и стал искать в себе способность к смирению, которая позволила бы погрузиться в мир книги. Я вздрагивал при одной мысли о том, чтобы снова выйти на улицу. Но, как это случалось в последнее время довольно часто, дверца в книгу не желала открываться. Я сдался, встал из-за компьютера и стал бродить по квартире в состоянии между жизнью и смертью. Квартира казалась мне клеткой, построенной совсем для другого узника. Тут мне пришло в голову, что мои дневные бестолковые шатания по Манхэттену являлись неотъемлемой частью ночной работы, что именно они позволяли моему воображению снова наполниться до краев. Было в этом какое-то волшебство. И я заставил себя спуститься и выйти на Гранд-стрит.