Голуби в берестяном кузове
Шрифт:
Отец притянул сына к себе. Похлопав по плечу, растерянно сказал:
– Любишь ты их. Добрая душа. А мы их на обеды кушаем. Н-да. Но мне надо идти, тётка твоя, Завея, пропала. Видел ты её сегодня?
Свей кивнул, только от сдерживаемых слёз больно резануло в глазах.
– Стало быть, она здесь была? Эх, Завейка, Завейка, – понял всё по молчанию сына Игорь и шумно выдохнул. Сел на кипу сёдел и тихо, в сердцах, добавил: – До чего же злющая зараза. Но жалко её, сынок. Ты сядь, послушай. Мне совсем мало лет было, когда её лошадку на её глазах волки загрызли. Ехали они тогда с отцом из Заонежья. Зима тот год, говорят, голодная
Тогда же ночью и нашли Завею в лесу. Была она бледная как смерть, безрадостная, что ли, и покорная, кружила по болоту, по самой топи шла и не тонула, а то принималась смеяться страшно. Хохот её лающий до сих пор вспоминают. В последний раз видел её Свей сидевшей на коне впереди отца, когда везли её в тот день с болот. Потом переправили к деду, с тех пор не появлялась Завея в Заонежье…
А сейчас впервые Свею стало жаль её. «Красавица какая и в заточении… Но… до чего же злющая», – вспомнились ему давнишние слова.
Свей слушал Мокшу, а перед глазами вставало лицо отца, залитое кровью. В ушах звенел крик матери. Везде кровь. Родной дом, где ещё утром все были живы, горит. Чужаки лезут в проломы стен, открывают ворота и визжат. Этот непонятный визг множества глоток, дикая чужая ярость оглушили Свея. Падали один за другим защитники города. Растерялся, да. Закружил вокруг себя, зажмурившись, размахивая мечами. Будто дурачок Ганя на площади в праздничный день… Вот тогда одна рука плетью и повисла. Меч кривой прошёл вскользь. Вскользь… будто что оградило его, и башку не снесло той саблей – потом думал он, вспоминая… Мысли ненужные лезли в голову, что всё, конец. Не увидеть больше отца с матерью, не поговорить, столько не сказано хорошего, а обидного выпалено – ворох… не исправить… Оглянулся, увидел, что ратник отцов Верейко закрывает его, стоит спина к спине.
Тогда, наверное, и очнулся. Рубанул, отвёл саблю летевшую, ещё раз… Рука с мечом быстро затяжелела. Совсем как когда с косой идёшь утром по лугу, трава ложится под ноги. Но от страшного происходящего захолодело за душой…
Тварь летучая верещала над головой, жгла крепостные стены и дома. Ниже спускаться боялась, мужики наладились её доставать пращами дальнобойными с крепостных укреплений. Вдруг подумалось, что вот если бы драконы у них были! Как Дундарий ему в сказках рассказывал. Хотя бы один, завалящий. Людей бы меньше полегло бы…
– Свей, – проговорил Светослав, взглянув на внука, – ты не слушаешь.
– Слушаю, дед, – откликнулся Свей.
А Мокша уже стоял перед выходом, поправляя меч на поясе.
Светослав в меховом плаще, скрывающем кольчугу, подошёл к Свею. Парень встал. Его статная фигура ростом ничуть не уступала деду. Дундарий, суетливо подпрыгивая и зависая в воздухе,
Князю Дундарий подал его шапку из замечательной белой лисы, с хвостом, падающим на спину. Но князь шапку не принял. Он так и вышел впереди всех с непокрытой головой. За ним шёл Свей, дальше Мокша, старая княгиня с застывшим от горя лицом. Князь подал ей руку, и так они и пошли по улице к крепостным воротам.
Ворота распахнуты. Люди шли и шли сюда всё утро. К берегу застывшей Онежи спешили лесовичи из окрестных деревень, глухих лесных зимовий. Морозно, казалось, сами леса затихли. Ни ветка не треснет, ни птица не закричит. Ослепительное солнце на белых снегах и звенящая тишина, лишь приглушённые голоса иногда нарушали её.
На берегу с вечера сложили из берёзовых стволов большой погребальный костер. На нём, на коврах, в доспехах, с мечом в руках лежал князь Игорь. Плащ, подбитый рысью, наброшен сверху.
Народу собралось много. Все шли сюда последний раз свидеться с тем, кого уважали, кто жизнь за них свою отдал.
Тихо. Свей стоял на коленях, скрутив шапку в руках. Вспоминались почему-то голуби в берестяном кузове.
Светослав тронул внука за плечо, прося отойти.
Костёр вспыхнул от факелов. Заполыхал, облизывая языками пламени толстые сырые брёвна, скручивая бересту.
Долго прогорал костер. А из оттаявшей земли поверх кострища сложили невысокий курган.
У Дундария
Схлоп с поминальной трапезы направился к Дундарию.
После недолгого раздумья и Мокша последовал за ним. Но вскоре услышал, что и за ним кто-то идет. Обернулся. Свей настороженно на него глянул:
– Можно мне с вами? – спросил он.
Дружинник кивнул. Так они и шли. Впереди невысокий пещерник в волчьей наброске. Наброска сооружалась просто – в выделанной шкуре в центре прорезалось отверстие, чтобы только прошла голова. Шкура набрасывалась и перехватывалась в поясе кожаной полосой.
За пещерником двигался Мокша огромной тенью в своём меховом плаще, сзади торопился успеть за ними Свей, пригибал голову под невысокими переходами с одного терема в другой.
Дундарий жил на чердаке, как и положено домовому. А он был старый, больной домовой, который кряхтит по ночам за стенкой от сквозняков, шумит ворчливо на разгулявшихся мышей и призраков, присматривает – спокойно ли спится хозяину, а может, чересчур спокойно, пошебуршиться-покуражиться мог, а с непослушников по ночам сдергивал одеяло.
Забравшись на самый верх княжеского дома, Мокша толкнул низенькую дверь к Дундарю и с сомнением взглянул на Свея – пройдёт ли? Парень-то – здоров будь! На голову выше Мокши, а дружинник на малый рост не жаловался. Но Свей лишь согнулся пониже и прошёл, сильно ему хотелось у Дундария побывать.
Дальше потолок резко уходил вверх – башенки на тереме князя высоки. Длинный полутёмный чердак освещён и расчищен от хлама лишь в углу, справа.
Схлоп вошёл первым и уже восседал в центре стола как долгожданный гость. Он замахал руками, обрадовавшись, обнаружив, что и Мокша пришёл, но тут же осёкся. Следом протискивался в дверной проём Свей. Пещерник даже дар речи потерял на мгновение.