Голубое марево
Шрифт:
Раньше в ауле знали только один конверт для письма — с четырехкопеечной маркой. А оказывается, этого добра существует полным-полно — всяких видов. Семикопеечные, десятикопеечные, двенадцатикопеечные; заказные, авиа, ценные, с уведомлением… И если одни полагали, что все это — результат выдумки Батиш, молодая все-таки, школу закончила: что ей не выдумать, то другие считали это проделкой джигитов, которые перестали доверять свою корреспонденцию почтовому ящику на улице и отдавали ее только в руки самой Батиш. Разумеется, последнее утверждали всякие завистливые, недобрые люди.
На то, кто зашел в почтовое отделение, кто ушел, Батиш
— Здравствуй, Батиш! — говорит он, входя.
— Здравствуйте, — едва шевелит губами Батиш.
— Мне нет писем?
— Ваша фамилия?
Быкен от души хохочет, принимая все это за шутку; Бекен хлопает ресницами, а Бокен так и вспыхивает от ярости.
— Имя, отчество, фамилия? — невозмутимо переспрашивает Батиш.
— Имя [69] в табуне, — отвечает Быкен, все еще смеясь.
— Я же Бекен, Бекен, — хлопавший ресницами Бекен теперь уже таращит на нее глаза в полном недоумении.
— Ты что, с неба свалилась? — вконец вспыливает Бокен.
На все на это ответ у нее всегда один:
69
Игра слов «ат» — имя и «ат» — лошадь.
— Вас много, а я одна. Что я, думаете, все фамилии в голове держу?
— А-а… а? — переспросит, тут же перестав смеяться, Быкен.
— Вы… Батиш, я же этот… — бормочет Бекен, начисто забыв в этот момент и свое имя, и свою фамилию.
— М-мм!.. — тянет налившийся яростью Бокен, у которого и слов не осталось, чтобы выразить свои чувства.
— Если у вас нет никаких дел, то, пожалуйста, не мешайте работать! — Батиш поворачивается спиной, садится к телефонному аппарату, надевает эти самые круглые черные… ну, наушники то есть, скрепленные между собой пружинистой железной дугой, чем-то щелкает и с шумом начинает крутить ручку аппарата.
— Але! Але! Огизтау! Я Байкошкар! Я Байкошкар! Огизтау, слышите меня? Прием!..
И добродушный Быкен, и простодушный Бекен, и вспыльчивый Бокен, не сумев противостоять Батиш, вынуждены теперь, нетерпеливо переминаясь на месте, ждать, когда она вновь обернется к ним. Ничего другого не остается, как снести это унижение, склонить голову перед заносчивой девчонкой.
— Батиш, милая, — говорит Быкен, — если бы вы взяли вот это письмо…
— Батеке, — говорит Бекен, — вот это… вот… если бы вы…
— Товарищ связная, — говорит Бокен. — Вы бы приняли у меня письмо.
— Почтовый ящик на улице, — отвечает Батиш. — Але! Але! Огизтау!..
— Заказное письмо, — говорит Быкен.
— Как же… надо ведь же… — говорит Бекен.
— Очень важная кор-респондент-сия! — ломая язык, говорит Бокен.
— Сейчас, погодите… — отвечает Батиш. — Але! Але! Я Байкошкар! Огизтау, почему не отвечаете?
Сколько еще томиться джигиту, зависит от того, когда ответит этот самый Огизтау. Но результат ожидания всегда один. Батиш принимает письмо, громко простукивает на нем в двух-трех местах штемпелем, словно вымещая на нем злость, а затем протягивает
— Семь копеек.
— Двенадцать копеек.
— Пятнадцать копеек…
— Семь копеек… Всего семь копеек? — говорит Быкен, только-только начинающий приходить в себя. — Пожалуйста. Чистая медь, без всякой примеси.
— Спасибо, — говорит Бекен и, забыв заплатить, идет к двери. — А-а!.. — вспоминает он после того, как Батиш окликает его по имени. — Да-а… Я так… так… вот, пожалуйста. Спасибо…
— У меня обычно крупные деньги, — говорит Бокен. — Нате. Рубль! О, черт побери, да как я его разменяю… Кто мне разменяет! Вот чертова девчонка…
И всем приходилось мириться с таким положением вещей.
Кое-кого Батиш поначалу и отпугнула, но в конце концов все свыклись с ее характером и вновь, используя любой повод, стали заворачивать на почту. Некоторые мало-помалу добились того, что им стало позволяться и шутку отпустить. А иные храбрецы отваживались, говорят, даже на то, чтобы пригласить ее прогуляться после того, как сядет солнце, за аулом. Только ничего из всего этого не выходило. Прикусит свою чуть припухлую нижнюю губу, сведет прекрасные, словно только что народившийся месяц, круглые брови и сидит с суровым видом. Всегда суровая, во всех случаях, все ей одно, кто перед нею: женщина ли, мужчина ли, дряхлый старик или молодой парень, застенчивый красавец или самонадеянный нахал. Вопросы — односложные, ответы — краткие. И это тоже возвышало, приподнимало Батиш над всеми остальными девушками. Имевшие к ней влечение прониклись страстью, а те, кто пылал страстью, и вовсе потеряли головы. Но все были бессильны. Сколько раз в неделю можно приезжать в центр? Сколько заказных писем можно отправлять в каждый приезд? Раз приедешь, самое большее — одно отправишь. Допустим, приехал два раза и отправил два письма. Ну ладно, пусть три раза — три письма. И на каждое письмо получишь всего пять слов:
— Здравствуйте!
— Десять копеек.
— Будьте здоровы!
Все.
И Быкен, и Бекен, и Бокен слышат только это. Да кто же такое может выдержать? Но, с другой-то стороны, кричать, что ли, будешь, о помощи кого-то просить? Или драться с кем-то полезешь?..
Наступила осень, люди перебрались в зимние жилища, и джигиты придумали новый способ видеться с Батиш. Имя этому способу было — день рождения. Первым свое семнадцатилетие отпраздновал, пригласив на той всех своих бывших одноклассников, всех ровесников, друзей и знакомых, добродушный Быкен. Затем отметил свое совершеннолетие простодушный Бекен. Вспыльчивый Бокен тоже решил подвести черту под своими девятнадцатью годами не в одиночестве. После этого настала очередь и других. Те, что родились летом, перенесли дни своего рождения на зиму, а те, что весной, предпочли осень.
Сначала все опасались, что Батиш и порога этого дома, в котором устраивается празднество, не переступит. Тогда, разумеется, остальные дни рождения, настоящие и ненастоящие, были бы преданы забвению. Но — кто знает, как уж ему это удалось? — Быкен уговорил Батиш прийти на свой день рождения. Она сказала, что его аул далеко и она не сможет приехать, — тогда он перенес празднование в ее аул. Ну, и после этого дни рождения пошли один за другим. И где бы, в каком ауле ни жил виновник торжества, а собирались в центре отделения. Батиш, согласившейся пойти на первые вечера, было уже трудно уклониться от остальных.