Голубое марево
Шрифт:
Батиш вздрагивает и, повернувшись, тут же скрывается внутри. Торопясь, заканчивает все дела и усаживается рядом со спешащим Жартыбаем в его крохотную кабину с дырявым сиденьем и разбитым боковым стеклом. В следующее мгновение она уже подпрыгивает на этом сиденье в несущейся на полном газу в сторону пастбища машине. Машина Жартыбая не обращает внимания ни на какие ухабы, и Батиш напоминает в эту минуту взъерошенного глупого вороненка.
Что и говорить, очень выгодно отличалась Батиш от других девушек — внимательна была к отцу с матерью, не забывала о них.
Да разве молодежь что понимает: как-то раз этот ее медик вдруг взял да и воспротивился тому, чтобы она ехала к родителям! Батиш не очень-то его послушалась, и он тогда решил поехать вместе с ней. Но этому уже воспротивился Жартыбай. «Там и без тебя и бараньих, и собачьих врачей полно!» — заявил он. После этого они и разодрались. Совершенно новый черный костюм джигита превратился в лохмотья. Но зато у Жартыбая живого места на лице не осталось. До чего же крепко кулаки у этого гибкого, как прутик, паренька, до чего длинны руки — так и обмолачивали Жартыбая:
Несколько дней Батиш болела, ходила осунувшаяся. Ни с кем не общалась. И с Бейсеном встречалась редко. В это-то время и поползли по аулу слухи: Батиш-де у тех-то попросила соленого курту, а у тех-то выпила кружку ашымала [70] . Много же на свете сплетников, на всякий роток не накинешь платок. Да разве оттого, что человек ест соленый сыр, он становится плохим? А если кто пьет кислый ашымал — так совсем уже, значит, пропащий человек? Соленый курт едят все, начиная с младенцев, у которых только-только прорезались первые зубы, и кончая стариками, у которых зубов и вовсе нет. А это кислое молоко, ашымал, другие джигиты по три раза на дню потребляют. Что в том такого… экая беда!
70
Ашымал — прохладительный напиток, изготовленный из кислого молока с пшеном.
Много всяких сплетен наплели. А только одно было во всей грязи правдой: Батиш и Бейсен поссорились крепко. Причем поссорились с тем, чтобы больше не сойтись.
Говорили, что все испортила сама Батиш. Обвинила во всем случившемся одного парня. Не выдержала характера, наговорила обидчивому джигиту черт-те чего, жестоко ударив по его самолюбию. Сказала, говорят: это ты-де довел меня до всего этого. Последнее-то, пожалуй, и верно. Растоптал мое счастье, так сказала. Размазня. Позорник. Ну, эти-то вот слова и были лишними, ясное дело. Да к тому же, словно этого всего показалось ей мало, обозвала еще его атеш — петухом. Другие, правда, утверждали, что не «петух» она произнесла, а «атек — кастрат». Но вернее все же, видимо, первое. Как раз подходит: петух — существо не очень-то разумное, как говорится, распетушится да и лезет в драку со всяким. Короче, разговор их закончился тем, что она его прогнала и при этом сказала: «Проваливай, и чтоб больше ко мне близко не подходил!» И еще, говорят, сказала: «Кровь во мне закипает, когда вижу тебя. Если еще раз порог этого дома переступишь, возьму нож — и тебя прирежу и себя порешу». Это-то уж, конечно, добавили досужие языки. Но что она прогнала его — точно. Ну, а раз девушка прогоняет, разве самолюбивый джигит снесет такое? Повернулся, говорят, и пошел. Только сказал напоследок: такого, дескать, я от тебя не ждал. Не могу я, мол, больше в этом ауле жить, видеть тебя в таком положении.
Слова его эти оказались правдой. На следующий день съездил в районный центр и вскоре, не особо задержавшись, перебрался в другой колхоз.
Ну, а девушка наша, так несправедливо обвинившая во всем только парня, прогнавшая его от себя, оставшаяся одна-одинешенька, сама с собой в пустом доме, сделалась вовсе дикаркой. Утром шла на почту. На устах у нее — один Байкошкар. Говорила лишь с Огизтау. Вечером шла домой. Не поужинав даже, гасила лампу и ложилась спать. Назавтра — то же. Никуда не выходила. Ни с кем не общалась. Только раза два-три в машине Жартыбая съездила еще к родителям. В последнюю поездку Батиш упросила отца с матерью перебраться обратно в аул.
Прошло еще месяца полтора, и стала оправдываться самая что ни на есть гнусная из всех дурных сплетен о Батиш, распространявшихся по аулу в последние два года. Батиш прибавила в бедрах, в талии, и походка ее день ото дня делалась все тяжелее. Охочие до разговоров тетушки, и раньше-то не державшие на девушку никакого зла и судачившие о ней постольку, поскольку более интересной темы для болтовни у них не было, теперь стали и жалеть ее, дескать, что же делать, на все воля божья, а ведь сама невинность была — точно ангел, да вот попутал черт, приехал этот проходимец из города, околдовал, что ли, таинственные всякие зелья, поди, дал выпить — совратил, в общем, и бросил. Что же теперь с бедным Ирсай-аксакалом станет, когда он услышит такую ужасную новость, что теперь с самою-то с ней, бедняжкой, будет? Из холодных зрителей все теперь превратились в горячо сочувствующих. И когда в один из промозглых, серых осенних дней как с неба свалилась весть: скандалист Жартыбай въехал в дом к Ирсаю-аксакалу на правах зятя-щенка, никто в ауле по этому поводу не злословил. «Ой, несчастная, что же ей оставалось делать?» — только и сказали люди. Осыпали проклятиями медика, совратившего целомудренную девушку, и нашли много добрых, благородных качеств в характере Жартыбая, который до того оставил двух жен и два раза сидел в тюрьме.
Женская душа, говорят, потемки. Мы тут рассказали, что слышали. Конечно, это рассказ со стороны, и поэтому в нем очень много всяких домыслов. Некоторые, например, утверждают, что парень-медик
1972
Перевод А. Курчаткина.
ПОСЛЕ АЛТЫБАКАНА [71]
Именно в этот вечер Косайдар почувствовал со всею отчетливостью, с каким уважением относятся к нему окружающие.
В общем-то, если подумать, так по-другому и быть не могло. Девушки и парни, собравшиеся у алтыбакана, в большинстве были здешние, из аула, студенты же в основном были семипалатинские, из областного города. Алма-атинских студентов оказалось всего четыре человека. Единственная среди них девушка — из педагогического, двое парней — из зооветеринарного. Ну, а он, Косайдар, — представитель самого значительного учебного заведения столицы, Политехнического института. И не первый, не второй — третий курс. Самый первосортный студент, со зрелым, сложившимся умом, понимающий, что есть жизнь. На своем веку он много видел всяких таких гуляний, прочих празднеств и увеселительных вечеров, научился безошибочно распознавать как податливых, что рано созревают и сами падают с ветки тебе в руки, девушек, так и строптивых, изощренных в хитростях, на которых не так-то просто накинуть курук, — опытный, в общем, джигит, знающий, как с какой разговаривать, как понравиться той, к которой его влечет, знающий, как заставить соперника потесниться…
71
Алтыбакан — сборные качели, сооруженные из шести шестов.
К тому же Косайдар приходился этому аулу жиеном [72] . И не обычным при этом, каким-нибудь там одним из многих жиенов, а прибывшим издалека — гостем. Человеком со стороны. Казахам же человек со стороны всегда представлялся более достойным почета и уважения, чем какой-нибудь свой, хорошо знакомый. Поэтому-то Косайдар и оказался в самом центре внимания.
Вечером он очень долго не мог уйти от бабушки. Раньше Косайдар знал ее лишь по рассказам матери и не очень-то горел желанием узнать лично, но, приехав сюда, невольно потянулся к ней, почувствовав родную кровь, и даже, пожалуй, полюбил ее, без конца, как маленького, целовавшую его, ласково проводившую ладонью по его щеке, с нежностью вбиравшую в себя его молодой запах. Нынче она кормила его сначала куырдаком, а потом заставила пить крепкий чай, заправленный сливками, сказав, что иначе будет болеть голова. После чая вдруг всполошилась, что поел он не очень плотно, скоро проголодается, и заставила съесть еще целых полблюда мяса. Затем, чтобы ему не захотелось пить, насильно напоила его кумысом. Взяла с него обещание, что будет осторожным и скоро вернется. Лишь когда все средства, чтобы задержать его, были исчерпаны, — лишь тогда бабушка отпустила Косайдара.
72
Жиен — племянник по материнской линии, вообще родственник по материнской линии; жиены пользовались уважением не только своих двоюродных братьев, дядьев и т. д., но и всего рода, аула и имели право на подарки, называемые «кырык серкеш — сорок козлов».
Когда наконец преодолевший столько препятствий Косайдар добрался до алтыбакана, веселье уже было в самом разгаре. Одни, окружив алтыбакан, пели песни, другие, образовав отдельную группу, шумно смеялись чему-то — все были радостны и возбуждены. Неподалеку резвилась мелкота, играя в какую-то свою игру. Впрочем, подразделять собравшихся здесь на взрослых и детей не имело, пожалуй, смысла: детьми были все. Каждый так и светился детской открытостью души.
Нескольких парней и девушек Косайдар знал, познакомившись с ними, когда его как гостя водили по домам, и они встретили его громкими возгласами: «О, Косайдар!», «Жиен из Каркаралинска!», «Да нет, из самой Алма-Аты!». Один из них, Айдар, — джигит лет двадцати, с отложенным поверх пиджака воротником белой рубашки, в кирзовых сапогах с подвернутыми голенищами, — вышел даже на середину круга и, прокричав: «Нас теперь стало три Айдара [73] , ура!» — заставил всех захлопать в ладоши. Парень и девушка, качавшиеся на алтыбакане, вынуждены были остановиться и теперь стояли одной ногой на качелях, другой на земле. Косайдара потащили в их сторону. Парню велели сойти, и запоздавшего почетного гостя усадили на его место. Косайдар пытался возражать, сказал, что он никогда прежде не видел алтыбакана даже в глаза, но на возражения его никто не обратил внимания. «Нет такого джигита, который бы не качался на алтыбакане. Нет такого джигита, который бы не садился на коня. И здесь, и в Каркаралы — земля одна, казахская!» — только и галдели кругом. Молча и как бы равнодушно сидевшей напротив него девушке, с длинными, переброшенными на грудь косами, наказали: «Спой старшему брату песню как следует».
73
Косайдар — буквально: два Айдара.