Голубое марево
Шрифт:
— Мамаша, закройте сначала дверь, — сказал я.
Хозяйка, будто захлебнувшись собственными словами, запнулась и сделала судорожное глотательное движение. Но дверь она не закрыла. Закрыть ее пришлось мне самому.
— Ну, а теперь присаживайтесь.
Хозяйка, растерянно оглаживая руками платье, присела было на предложенную табуретку, но тут же вскочила, открыла только что закрытую мною дверь и снова закрыла. Потянула ее на себя, словно проверяла, плотно ли она входит в косяк.
— Слушаю вас, — сказал я.
— Дорогой! — начала она, вновь опускаясь на табуретку. — Я хоть и
— Давайте о деле, — попросил я.
Хозяйка, казалось, смешалась. Но речи своей она не прервала.
— Этот дом я выстроила собственными руками. Сама. Одна. Никто не посочувствовал мне, никто не помог. Это мой дом.
— Дом ваш, — сказал я. — И, не испросив на то вашего согласия, я засыпал дверь между нами опилками — вот моя вина. Об этом вы мне хотите сказать все это время?
— Не об этом, — ответила хозяйка. — Вот, погляди-ка. — Она потрясла в воздухе какими-то сброшюрованными листками. — Сыбет! [82] Один этот сыбет загонит меня в могилу. За полтора месяца — семнадцать рублей. За всю свою жизнь больше семидесяти копеек, в месяц семидесяти копеек, я не платила. В самом крайнем случае, здесь только рубль мой. А кто, скажи мне, заплатит остальные шестнадцать рублей!
В устном нашем соглашении оплата счетов за электроэнергию не предусматривалась. Но выхода не было.
82
Искаженное «свет».
— Вот, возьмите все семнадцать рублей с меня, — сказал я.
Хозяйка, словно не веря мне, стала и так и этак перебирать, меняя местами, полученные деньги: десятирублевку, трехрублевку, четыре рублевки. И все пересчитывала их.
— Вот это правильно, — произнесла она наконец. — А жить за чужой счет — это грех. Как-нибудь пополам платить будем. — Но она мне ничего не возвратила, а, расправив деньги, свернула их вдвое, затем втрое и сунула в карман жилетки. — Дело-то у меня к тебе другое было. Сейчас ведь трудно с квартирами-то. Хорошую да удобную не всегда найдешь. Много вас ищет, так прямо и умоляют. Вчера вон тоже приходили. Парень с девушкой, только что поженились. Сорок рублей, говорят, платить будем. А я… я, конечно, не согласилась. Человек, говорю, снимает уже, неловко. Но все-таки, знаешь… терять… Мы ведь с тобой не родственники, даже не отдаленные.
— Сорок рублей я не могу платить. — Все во мне так и восстало против хозяйки.
— О господи! Разве я говорю — плати. Просто, говорю, сказать хочу — предлагали мне. В старину так баяли: нет большего греха, чем на сиротский да на вдовий кусок зариться. Просто чтоб ты знал, для того сказала. С тебя сорок брать — мне тоже жалко. Тридцать пять если бы, так и хорошо…
Я дал согласие. В результате дело о засыпке внутренней двери опилками разрешилось в мою пользу. Покончив со всеми своими вопросами, хозяйка больше не стала задерживаться у меня. Следом за ней вышел и я сам. Мне нужно было сходить на почту и отбить телеграмму. В аул. Попросить выслать
Вечером, вскоре после десяти, неожиданно погас свет, и я вынужден был прервать работу, не сделав того, что запланировал. Свет погас и на другой день, и на третий. Только тогда я понял, что в этом была виновата не станция. Вечером четвертого дня, желая предупредить события, я постучал к хозяйке. Однако мне не открыли. Видимо, она не слышала моего стука. Я стучался в наружную, уличную дверь. Она оказалась незапертой, и я зашел в тамбур. Тут же я услышал, что в комнате хозяйки поют. «Проложила в поле борозду девушка-трактористка…» — пели нестройно хриплые, надтреснутые голоса. Судя по всему, одни женщины. А если точнее, моя хозяйка, а с нею еще две или три старухи. Закончив песню — кто раньше, кто позже, — они тут же загалдели:
— Эй, а склянка-то опустела…
— Не могла две бутылки взять, что ли?
— Маладес! Я спою «Песню о выборах». «Новая жизнь — эх, расцвела!.. Двенадцатое декабря…» Нет, какое сегодня число?
— «Новая жизнь — эх, расцвела… двадцать седьмого генваря…»
— Какие ты старые слова помнишь… — Это был голос моей хозяйки.
— Старше твоей «Девушки-трактористки», да, поди, помоложе тебя…
— Э, не говори так. Она не то, что мы с тобой, зубы у нее целые и волосы вон еще какие черные. Не хочет еще в отставку выходить. А то бы пускала, что ли, на квартиру одних молоденьких джигитов…
— Хи-хи-хи…
— Ха-ха-ха…
Я повернулся и ушел. (Позже я узнал, что было их там трое, считая мою хозяйку, — дружили они уже бог знает сколько лет. Каждую неделю они собирались на чьей-нибудь квартире и пировали. Потом я не раз видел, как моя хозяйка провожает своих едва переступающих ногами подруг и, сама до смерти пьяная, едва находит ручку двери.) Назавтра мы объяснились. Отключение света оказалось дипломатическим нажимом. Соглашение о том, что за свет впредь буду платить я, приобрело окончательную силу.
Спокойная, тихая жизнь продолжалась всего лишь недели две. Как-то утром хозяйка снова появилась у меня. У нее был вид человека, сломленного тяжелым горем. Словно бы она пришла найти во мне опору, поддержку. Словно бы одно мое теплое слово утешения принесло ей избавление от ее страданий. Чувствуя, зачем она пришла, я все же, из-за ее вида, боялся: вдруг она пришла совсем с другими, касающимися меня вестями — из аула, о моих стариках, а может быть, даже и обо мне самом. Только когда она заговорила — все о том же: о трудностях быта, — только тогда у меня отлегло от сердца.
Зима нынче суровая, начала хозяйка. Угля идет больше обычного, к тому же прежние квартиранты сами закупали для себя топливо. Раз уж я сын казаха, так она, казашка, посчитала неудобным напоминать мне о том, что я должен позаботиться о топливе. Но что делать… Вот, пора уже приобретать уголь. (По моим подсчетам, угля во дворе хватило бы и на следующую зиму.) Немного. На каждую комнату по полторы тонны. Кроме того, я ведь не топлю. А есть, оказывается, и такие, что заставляют своих квартирантов топить. Не я, а она выгребает пыльную золу, она разжигает уголь и всегда ходит из-за этого в саже. Но за это она денег не просит. Только за уголь… За мои полторы тонны…