Голубое марево
Шрифт:
— Нет, — ответил профессор, — симпозиум откроется после Нового года. До того я еще поработаю пару месяцев в казанских и ленинградских архивах.
— Мы приедем вечером в аэропорт, — сказал Бакен. — Проводить вас…
Профессор поморщился. «Ни к чему, пустые хлопоты», — понял Едиге.
— Ну нет, уж тут позвольте с вами не согласиться, — улыбаясь и заметно смелея, возразил Бакен. — Уж если на заботы старшего брата младшие братья не отвечают даже столь малым уважением, значит, они не достойны называться младшими
«Сейчас… — подумал Едиге. — Сейчас он рассердится… Оборвет Бакена и такое выдаст…» Но Азь-ага молчал.
— Если мы значим что-нибудь в жизни, то лишь благодаря вам, — не унимался Бакен. — Если бы мы хоть на минуту об этом забыли, то ничего бы не стоили — ни как люди, ни как ученые.
«Пережал, — отметил Едиге, — пережал, «дорогой», и загнул лишку…» Профессор, словно соглашаясь с ним, опять сморщился, взмахнул рукой. «Как же, много радости считать такого своим учеником! — перевел его жест Едиге. — Иди и скройся с глаз моих!»
Однако Бакен не уходил.
— Я все выполню в точности, все ваши замечания и указания, — в третий раз повторил он почти одни и те же слова. — Исправлю, доработаю статью. Перепишу заново… Только… Ведь вы по своим делам… Очень важным, серьезным делам… Задержитесь на два-три месяца… Как бы статья не слишком залежалась… Тем более, что я хотел передать ее в наши «Ученые записки» или в «Известия» Академии… Уже договорился…
— После переделки — пожалуйста, не возражаю, — сказал профессор и резко отодвинул от себя рукопись, которая до того неприкаянно лежала посреди письменного стола.
Бакен ловко подхватил рукопись.
— Спасибо. — Он поставил портфель на пол. — Правда, опубликоваться в наше время нелегко… Пишет каждый, кому не лень… Вот если бы вашу подпись… Коротенькую рекомендацию и подпись… В том смысле, что вы не возражаете…
Увидел его профессор только сейчас или наблюдал за ним краешком глаза уже давно, — как бы там ни было, но вдруг он кивнул Едиге и указал взглядом на окно. «Открой форточку!» — догадался Едиге. Не обращая внимания на Бакена, он подошел к окну и распахнул форточку. В комнату хлынул клубящийся белым паром поток свежего морозного воздуха. Профессор поежился — впрочем, не преминув поблагодарить Едиге довольной улыбкой — и хотел было продеть руки в рукава халата. Но как ни пытался нашарить их позади, рукава не находились — халат был накинут наизнанку.
— Давайте сюда, — сказал он, по-прежнему улыбаясь Едиге. Но слова эти уже предназначались Бакену. Затем он взял со стола обыкновенную школьную вставочку — впрочем, о б ы к н о в е н н у ю ли, такой теперь не купишь, пожалуй, ни в каком магазине — с обыкновенным ученическим перышком и ткнул им в фиолетовое озерко, до краев наполнявшее массивную старомодную стеклянную чернильницу, которая тоже навряд ли могла сойти за украшение современного профессорского кабинета.
— Что писать?
—
— В каком виде?
— Конечно же, «по исправлении недостатков», Азь-ага…
«По исправлении недостатков рекомендую в печать» — наискосок, в верхнем уголке первой страницы, черкнул профессор своим стремительным, как бы летящим почерком. Отбросив сердитым движением ручку, он схватил за голову маленький бюстик Джамбула, стоявший рядом с чернильницей. «Наверное, ищет пресс-папье», — подумал Едиге. О том, что бюст Джамбула — не пресс-папье, профессор догадался в следующую же секунду, с недоумением разглядывая его в своей руке.
— Алима! — рявкнул он.
За дверью раздались поспешные шаги. Но туговатый на ухо Азь-ага их, очевидно, не расслышал.
— Байбише!..
— Я здесь, — откликнулась тетушка Алима, и, бесшумно притворив дверь, она протиснулась в комнату, слегка запыхавшись.
— Где Джамбул? — грозно спросил Азь-ага.
— Которого студенты подарили?
— Он самый!
— Ты держишь его в правой руке. — Тетушка Алима потупилась.
— Я говорю: где пресс-папье?.. — загремел профессор, вторично поняв свою ошибку.
— Пресс-папье у тебя в левой руке. — Губы у тетушки Алимы вытянулись в ниточку. Она едва удерживалась, чтобы не рассмеяться.
В самом деле, Бакен, который к тому времени уже спохватился, обнаружил пресс-папье под грудой газет и вложил профессору в руку.
— Чтоб ему провалиться! — воскликнул профессор. Больше ему не оставалось, что сказать.
Чернила между тем успели высохнуть. Азь-ага с досадой вернул на положенные места пресс-папье и бюст Джамбула, отодвинул от себя рукопись Бакена и принялся вновь, по-прежнему безрезультатно, отыскивать за спиной рукава халата.
— Я помогу, — предложила тетушка Алима. Она потянулась к халату, собираясь надеть его на мужа, как надо.
— Чего тебе? — нахмурил косматые брови Азь-ага и уставился на жену с таким видом, словно она отвечала за любые несовершенства мира, в том числе и за его бездарного ученика.
— Не кипятись, — сказала тетушка Алима. — Дай-ка тебе помочь, ты ведь халат наизнанку набросил.
— Не мешай нам, — произнес Азь-ага сурово. — Сколько тебе повторять: не заходи в кабинет, пока я занят!
Тетушка Алима, чуть усмехнувшись, взглянула на Едиге и не спеша выплыла из комнаты.
— А вы, молодой человек, почему не считаете нужным здороваться? — осведомился доцент, бережно укладывая в портфель свою тощую рукопись. Теперь голова его была вскинута вверх, как грибная шляпка после дождя.
— Я поздоровался, когда вошел, вы не заметили, — сказал Едиге.
— Вот как… Ну-ну… — кивнул доцент снисходительно и поинтересовался: — А диссертация? Что-нибудь получается? Уже приступили?