Голубое марево
Шрифт:
— Аксакал Ахмет разыграл нас, — догадался кто-то.
И тут началось… Один захлебывался от смеха, другой стонал, вытирая слезы, третий уже хрипел, не в силах удержать хохот. Все смеялись, пока не раздался сердитый окрик Дауренбека:
— Довольно сидеть, пора за работу браться.
И в чем-чем, в этом счетовод Дауренбек был прав. Пора… Кто с метлой, кто с лопатой — все разошлись по своим места. Впрочем, смех долго еще слышался кругом.
И только постепенно, не вдруг, стало для каждого проясняться сказанное Ахметом…
«А все-таки, Ахмет, по какой причине выбрал ты этого
И что бы он им ответил?
«Сам не знаю, — ответил бы Ахмет. — Правду говоря, думал я поначалу о братьях казашатах. Но жалко стало мне их разлучать. К тому же старший показался мне слишком большим. Трудно такому забыть свою семью, привыкнуть к новой…»
«Так ведь были там и другие?»
«Были, это верно… Только приглянулся мне этот Зекен».
«И все-таки…»
«Все они были для меня одинаковы, — сказал бы Ахмет. — Но среди других сирот он… как бы сказать… был самым большим сиротой. Вот и взяла меня жалость…»
Вскоре он только и говорил, что о своем новом сыне.
— До чего понятливый постреленок! — хвастался он. — До чего сообразительный!.. Но в школу пока ему рано. Прежде пускай по-нашему разговаривать научится. Иначе как бы не почувствовал себя обделенным судьбой или чужаком среди прочих детей…
— Верьте не верьте, — рассказывал он в другом случае, закладывая под язык новую порцию насыбая, — верьте не верьте, а есть у него что-то в роду от казахов. Уж очень лошадей любит. Вроде бы еще и зада от переда отличить не может, а все возле моего рыжего вертится. Такой непоседа…
— Воистину от родного сына не отличу, — радовался Ахмет, беседуя с третьими. — Только в первые дни робел, а сейчас… Да что про нас со старухой толковать, он ко всему нашему аулу сердцем привязался…
Люди с одобрением кивали, слушая Ахмета, но дети признали Зигфрида своим не сразу. Долго не подходили они к нему, не принимали в свои игры. Он был для них чужаком. И только в присутствии Ахмета держались к Зигфриду поближе, не обижали, даже могли подарить асык, например, или что-нибудь еще из своих бесценных мальчишеских пустячков, но все как-то не от души…
Что ж, он был не злопамятен и в компанию не напрашивался — играл себе один. Вывернет наизнанку Ахметов тымак, нахлобучит на голову, оседлает вместо коня гибкую лозину — и с утра до вечера носится возле дома. Покажется невдалеке какой-нибудь мальчуган — Зигфрид позовет его, помашет рукой. Тот и взгляда, бывало, не кинет в его сторону, пробежит мимо, а Зигфрид летит за ним следом… Впрочем, от дома особенно не удаляется.
Но с тех пор как он начал мало-мальски болтать по-казахски, аульные ребята к нему, казалось, потеплели. Случалось, и домой стали забегать. Только кто знает, что их притягивало: то ли сам Зекен, то ли чашка, наполненная до краев маслянистой жареной пшеницей, которую здесь неизменно выставляли перед гостями, то ли, наконец, жеребец Жирен-Каска, за которым ходила слава тулпара… [23]
23
Тулпар — крылатый конь (фольклорное).
Зигфрид бывал, рад каждому гостю. После того как у чашки
— И у меня асыки есть, — говорит гость, проводя кончиком языка по пересохшим от волнения губам.
— Жахсы, — отвечает Зигфрид. — Хорошо. — Вместо гортанного казахского «к» он мягко выдыхает «х». Зная, что за ним водится такой недостаток, он избегает этого звука, но ему это удается далеко не всегда. Остальные звуки он произносит сносно, включая и те, которые усвоил впервые. Ну, а гортанное «н» ему до того нравится, что Зигфрид употребляет его к месту и не к месту.
— Ханша асх сенки?
Но гость молчит. Ему явно не под силу сосчитать, сколько у него асыков.
— Много, — после некоторого раздумья произносит он.
— Жахсы, — одобряет Зигфрид. И, вызывая у старой жены Ахмета улыбку своим акцентом, забавным для ее непривычного слуха, торопится поведать о собственных несметных богатствах. — У меня тоже… тоже много… У меня сорок… сорок… Сколько у меня, апа? [24]
— Сорок девять, солнышко.
— У меня сорок девять асыков!
— И у меня сорок девять асыков, — не слишком уверенно повторяет гость, полагаясь на свою догадку, что «сорок девять» — это и есть «много».
24
Апа — мама.
— Жахсы… Жахсы… — похлопывает Зигфрид его по спине. — А кулжа у тебя есть?
Гость молчит, чтобы не сказать неправды…
— Кулжа… От архара, знаешь?
— Кулжа… Я тоже найду себе кулжу… — не желая сдаваться, бормочет гость.
— Это кулжа моего старшего брата… Нарым-бета… — запинаясь, произносит еще не вполне освоенное имя Зигфрид. — Он мне ее оставил… Его на войне убили. Трех моих старших братьев на войне убили. А у тебя сколько братьев убили?
— Мой старший брат еще… тири, — говорит мальчик.
— Тири?.. Апа, что это — тири?..
— Значит, не умер, айналайн. Значит, живой, где-то ходит.
— О-о!.. А мой умер, моего убили! — с торжеством восклицает Зигфрид.
Гость в смущении помалкивает, признавая свое поражение.
— На войне моих братьев убили… Кто убил, апа?
— Керман [25] , солнышко.
— Керман убил на войне моих братьев!
— И моего старшего убьют, — не в силах дальше выносить такое унижение, обещает гость. — Его завтра убьют.
25
Керман — искаженное «Германия».