Голубое зарево (в сокращении)
Шрифт:
– Да. Вот, собственно, и все новости. Отец благодарит вас за то, что вы таким чудесным образом дали мне возможность посмотреть Европу.
При этих словах девушка смущенно посмотрела на свою военную форму. В ней-то и заключался "способ посмотреть Европу".
– Ну, и понравилась вам Европа?
– Да... Но мне так жалко этих людей, которые перенесли ужасную войну. Я видела столько разрушений и столько несчастья... Я просто не понимаю, почему люди могут быть так жестоки друг к другу?
– Вы еще очень молоды, Лиз, - сказал полковник,
– Когда вы повзрослеете, все будет казаться вам значительно проще. Вы тогда поймете, что войны были, есть и будут, пока на земле существуют люди, говорящие на разных языках и думающие по-разному.
– Но разве войны возникают только поэтому?
– Есть и другие причины, но об этом как-нибудь в другой раз. А сейчас, Лиз, идите переодевайтесь.
Когда девушка вышла, в аппарате что-то щелкнуло и раздался торопливый голос:
– Господин полковник, докладывает комендант Зондерштадта.
– Так, так, - сказал Семвол, быстро подходя к столу.
– Названные вами люди: Хейнс, Родштейн и Мюллер у нас в комендатуре.
– Хорошо! Чудесно!
– воскликнул Семвол.
– А доктор Роберто?
– Его нет. Мюллер утверждает, что он был убит во время взрыва фугасной бомбы. Он говорит, нашей бомбой, полковник.
– Убит?
– громко переспросил Семвол.
– Мюллер говорит - убит.
– Гм-м-м, - промычал Семвол, теребя подбородок.
– С этими людьми что-нибудь есть: книги, чертежи, записи?
– Нет, ничего. Они говорят, все погибло при бомбежке.
– Хорошо, Инзер. Организуйте для них транспорт и высылайте ко мне. Под охраной.
– Может быть, покормить и оказать кое-какую помощь? Мюллер ранен.
– Нет, не надо. Это будет сделано здесь.
"Человеку не нужно давать опомниться. Пусть он голоден, раздет, болен или ранен. Никакого сострадания. Только тогда победа будет полной", - вспомнил полковник Семвол слова одного из своих наставников в военной академии.
3.
Автомобиль с учеными прибыл не вечером, как предполагал полковник Семвол, а поздно ночью. Он уже спал, когда к нему в спальню постучал адъютант и спросил, что делать с приехавшими.
В это время три человека с серыми измученными лицами, в грязной истрепанной одежде, еле волоча ноги от усталости, голода и боли, вошли в огромный пустой зал в сопровождении двух солдат.
Человек с рукой, перевязанной грязной тряпкой, подошел к широкой лестнице, ведущей на верхний этаж, и опустился на ступеньку. К нему присоединились и остальные. Они сидели молча, не глядя друг на друга, не двигаясь. Солдаты также застыли в противоположном конце зала, уподобившись каменным рыцарям.
Через несколько минут тишина была нарушена, и под самым потолком зала эхо повторило несколько раз:
– Господин Хейнс, прошу вас войти!
Сидевшие на ступеньках люди встрепенулись. Они быстро обменялись словами, и от них отделился среднего роста человек в сером порванном костюме. Он торопливо подошел к двери и обеими руками поправил взъерошенные волосы.
–
Войдя в кабинет, Хейнс крепко зажмурил глаза. Не потому, что комната была слишком ярко освещена и его глаза, привыкшие за последние месяцы к темноте подвалов, бомбоубежищ и траншей, были ослеплены светом двух электрических ламп, заключенных в бледно-розовые абажуры. Нет, не поэтому! Хейнс просто не мог поверить, что среди руин и пепелищ, среди всего того, что военные люди привыкли называть "зоной пустыни", в каком-то старом, пахнущем мертвечиной и тлением замке может быть такой уголок... Он открыл глаза и растерянно посмотрел на человека за письменным столом.
– Входите, входите, господин Хейнс, - подбадривающе сказал Семвол.
– Простите, господин э... но мои ботинки...
– О, это ерунда, дорогой мой, - произнес полковник. С этими словами он быстро встал из-за стола, подошел к Хейнсу, взял его за руку и подвел к креслу.
Хейнс, совершенно растерянный, примостился на уголке, судорожно сжимая борта своего пиджака.
Семвол не сразу приступил к допросу. Он долго и пристально изучал его лицо, фигуру и бегающие, боящиеся света бледно-голубые глаза. Он наблюдал за застывшей на лице Хейнса не то виноватой, не то растерянной улыбкой.
– Как вы себя чувствуете, господин Хейнс?
– наконец спросил полковник.
– О, превосходно, превосходно, господин э...
– Жорж, - подсказал полковник.
– Да, благодарю вас, господин Жорж. Я никогда не думал, что сейчас где-нибудь может быть это...
– Он сделал широкий жест рукой.
– Это?
– небрежно спросил Семвол.
– На это, дорогой Хейнс, имеет право любой цивилизованный человек, и особенно люди, которые создали все. Я имею в виду ученых.
На слове "все" Семвол сделал многозначительное ударение.
Доктор Хейнс поморщил лоб и произнес сухо:
– Вы шутите, господин Жорж. Мы знаем, на что сейчас имеем право...
– Доктор Хейнс!
– воскликнул Семвол.- Неужели вы серьезно думаете, что мы собираемся мстить вам, ученым, за причиненные нам страдания? Разве вы виноваты в том, что плодами вашего труда воспользовались варвары, случайно оказавшиеся у власти? Неужели вы думаете, что и мы такие же варвары, которые будут слепо мстить людям, обогащающим человеческую культуру и цивилизацию? Если вы так думаете, то вы глубоко нас оскорбляете.
Хейнс растерялся. Он заерзал на стуле, заволновался, заговорил срывающимся голосом:
– Простите меня, господин Жорж, если я вас обидел. Но если вы действительно так думаете, то я вам так обязан, так обязан... Как я хотел бы что-нибудь сделать, чтобы оправдать все то, что вы о нас думаете!.. Я готов отдать все свои знания, силы, опыт...
– Совершенно верно, доктор Хейнс, вы говорите святую истину. Именно это сейчас требуется. Нам не следует вспоминать обиды. Мы должны говорить на одном языке, на языке культурных людей, которые ненавидят войну.