Голубое зарево (в сокращении)
Шрифт:
Ученые пожали друг другу руки. Соколов заметил, что улыбка у Котонаева не столь веселая, сколь виноватая.
Валерий Антонович начал говорить первым:
– Вы знаете, то, что сделал Эйнштейн в области создания единой теории поля, не так уж и бессмысленно, как некоторые пытаются утверждать. Сейчас я собрал все его последние работы и обнаружил в них ряд интересных мыслей. Просто старику не хватило времени.
– Вы занимаетесь теорией поля?
– Да. Это чертовски увлекательная вещь. Мне кажется, что эйнштейновский детерминизм не лишен глубокого физического смысла.
Котонаев говорил быстро,
– Помните, Нильс Бор говорил, что будущая физическая теория должна быть сумасшедшей, и он отверг идеи Гейзенберга из-за их слишком примитивного безумия. Читая работы Альберта, я пришел к выводу, что в переводе на наш язык высказывание Бора нужно понимать так: будущая физическая теория должна быть очень нелинейной. Эйнштейновские уравнения чертовски линейны, а это значит, что и он не мог избавиться от наваждения рассматривать явления ядерной физики изолированно от Вселенной. А что говорил Фред Хойл? Неразбериха в мире элементарных частиц исчезнет, если мы сумеем связать законы ядерных превращений с законами Вселенной. Чертовски грандиозно, не правда ли?
– Очень...
– Это одно целое, единое! Нужно найти связующее звено. Смотрите, Алексей Владимирович, что мне удалось показать.
Он раскрыл лежавшую на тахте папку с исписанными листами бумаги.
– Мне удалось показать, что можно построить функции, которые плавно описывают сильное, слабое, электромагнитное и гравитационное взаимодействия. Если мы возьмем уравнение Клейна-Гордона...
Соколов засмеялся и поднял обе руки вверх.
– Избавьте меня от Клейна-Гордона! До них я едва-едва успел добраться!
Котонаев умолк на полуслове.
– Я плохой дипломат, Валерий Антонович, - начал сдержанно Соколов. Поэтому я прямо начну с дела, вернее, с одного вопроса. Почему вы практически оставили работу в институте?
Котонаев, конечно, ждал этого вопроса. Но он ответил не сразу. Он закусил нижнюю губу, заложил руки за спину и прошел в дальний угол кабинета. Там он остановился, повернулся к Соколову и спросил:
– Почему вы меня об этом спрашиваете?
– Просто потому, что не могу понять, как в такой момент вы можете оставить работу.
– Оставить?
– Котонаев театрально засмеялся.
– Вам ли об этом спрашивать, Алексей Владимирович!
– Понимаю. Обиделись, что не вы руководите окончанием "Рассвета". Предполагаю, что вы пока не понимаете, почему не вы, а я. Понимаю, вам очень обидно...
– Нет, нисколько, - сказал Котонаев.
– Откровенно говоря, в первый момент мне действительно стало обидно. А после я пришел к выводу, что так даже лучше. За всякой прикладной белибердой и техническими расчетами я начал забывать настоящую, большую физику.
– И вы занялись общей теорией поля?
– Да, общей теорией поля.
– По-вашему, это согласуется с вашими обязанностями перед обществом?
– Вполне. Общая теория поля - сегодня задача номер один.
Соколов подошел к портрету Эйнштейна и, показав на него, сказал:
– Он тоже занимался общей теорией поля. Не год и не два, а сорок лет. А когда в воздухе запахло войной, он написал президенту Соединенных Штатов Америки, что нужно немедленно заниматься атомной бомбой, или, говоря
– Он не писал письма, ему предложили его подписать. Писали другие.
– Его подпись стоит многих томов некоторых сочинений. Он был стар и слаб. Но он был за то, чтобы атомная бомба не попала в злые руки. Это был вопрос его совести.
– Бомба все равно попала в злые руки.
Соколов вздрогнул.
– Мне не нравится ваша аналогия, Валерий Антонович.
– Мне не нравится ваша. Вы рассматриваете только первую половину истории. А я - всю историю в целом.
Соколов и Котонаев уставились друг на друга. Для Соколова сейчас раскрылось еще что-то новое и более глубокое, чем он предполагал. Обычно живое и моложавое лицо Котонаева стало морщинистым и каменным. Нет, он не был таким молодым, как казался! Скорее, он был стар, слишком стар...
– Жизнь устраивает нам экзамены, Валерий Антонович. Жестокие, беспощадные экзамены. На самом первом вы провалились. Вы не знаете, что такое личное и что такое общественное. И вы не понимаете роли ученого в современном обществе, у нас и там...
– Куда ж мне, я ведь беспартийный.
Соколов лихорадочно застучал пальцами по столу и сдавленным голосом произнес:
– Это чувствуется. Во всем. Впрочем...
– Он подошел к Котонаеву вплотную.
– Об этом разговоре знаем только мы с вами. Я не верю, что вы так думаете. В вас говорит личная обида, мелкая и ненужная. Подумайте хорошенько, как вы себя будете чувствовать, если первыми это сделают они. Если народ узнает, что в наше поражение вы внесли хоть микроскопическую толику, вас забросают камнями. "Рассвет" касается всего человечества, и камней может оказаться очень много... Я вас жду в институте. До свидания.
3.
– Николка! Молчальник!
– воскликнула Нонна и бросилась ему навстречу. Наконец-то прибыл. Без тебя все остановилось. От безделья онемели мозги. Скукота, как на лекции о любви и дружбе. В камерах ускорителей летают мухи. Их называют космомухи!
Он осторожно освободился от ее объятий.
– Неужели все правда?
– Ну, может быть, мухи в камерах и не летают и даже не дохнут. Но, честно говоря, Николка, в атмосфере идейный вакуум. Я никогда не думала, что физики, как лакмусовая бумажка. Стоит гениальным руководителям скиснуть, как все начинают синеть.
– Ну, а чем все это время занималась ты? Между прочим, лакмус от кислоты краснеет, - поправил ее Молчанов.
Она подошла к какой-то развороченной ламповой схеме и небрежно ткнула в нее пальцем.
– Вот. Смонтировала новый логарифмический усилитель. И вот еще привела в порядок счетчик, не знаю, пригодится ли... И еще...
– Что еще?
– Думала о тебе...
Николай пропустил это мимо ушей. Она всегда такая, эта Нонна...
Он посидел за своим столом, поднялся и подошел к окну. Волейбольная площадка была засыпана грязным снегом, за ней виднелись черные кустарники. Унылый, безжизненный пейзаж... У самой ограды возвышалось здание механического корпуса и высокая башня, в которой были водокачка и трансформаторная станция. Ограда проходила по кромке глубокого оврага. Летом его склоны зарастали дикой малиной, ежевикой и крапивой. Во время обеденного перерыва девчонки ходили туда собирать малину.