Голубой бриллиант (Сборник)
Шрифт:
евреями власти на всей планете. Во времена Троцкого только
за хранение и чтение этого документа людей убивали без суда
и следствия. Издал он и другие подобные книги: "Спор о
Сионе" Дугласа Рида, "Евреи в Америке" Генри Форда и так
далее. Книги эти открыли людям глаза, показали, что миром
правят тайные силы Зла. Они сильные, сплоченные,
изощренные в своих злодеяниях. Они обладают не только
несметными богатствами, но и адской
оболванивания людей. И вот однажды к Виктору Ивановичу в
его рабочий кабинет являются два еврея и говорят с угрозой:
если не прекратишь издания такой литературы, то пожалеешь.
399
И Корчагин сказал им то, что ответил я на ваш вопрос: волков
бояться - в лес не ходить, и продолжал свое поистине
благородное дело - нести людям страшную правду. И однажды
на Корчагина наезжает машина, сбивает его на улице. И в тот
же день в газете "Известия" появляется восторженное
сообщение: мол, в автокатастрофе погиб известный
антисемит, издатель Корчагин. Они были уверены, что терракт
удался, но, к счастью, Виктор Иванович остался жив.
Представляете? Поспешили с некрологом. Казалось бы, тут
самое время заняться контрразведке, уголовному розыску,
прокуратуре, найти террористов. Ничего подобного. Корчагина
по-прежнему таскают по судам, обвиняя по статье семьдесят
четвертой - разжигание национальной вражды. Этому патриоту
памятник надо поставить, а его травят, покушаются на жизнь.
И безнаказанно. Мы живем в стране произвола и беззакония, и
все разглагольствования о правовом государстве - это
циничная болтовня, ложь.
– Скажите, Константин Харитонович, есть ли предел
этому беспределу? Виден ли какой-то хоть малюсенький
просвет?
Подумав, Силин мрачно вздохнул и глухо заговорил:
– К сожалению, пока что царствует беспредел. Страхи
правит израильская и американская агентура, проникшая во
все поры власти, разумеется, под русскими именами: разного
рода Андреи, Анатолии, Егоры и прочие Александры
Николаевичи. Но я верю: проснется русский медведь, вылезет
из берлоги истощенный, голодный, свирепый. И не будет тогда
пощады сионо-масонским поработителям. Припомним всё -
унижения, оскорбления, грабежи, убийства. Вспомним
поименно преступников, и будет суд, народный суд, праведный
и немилостивый. И побегут тогда Чубайсы и чубайсики,
Гайдары и гайдарчики, бурбулисы и бурбулисята в Израиль, в
США, как в свое время бежали гитлеровские палачи в
Гондурасы и Сальвадоры.
– Я представляю, какой поднимет гвалт
"цивилизованный" Запад, - сказала Таня.
– Но вот куда побегут
ельцинские лакеи от культуры - Зыкины, Окуджавы,
Астафьевы, Ульяновы? На родине простые люди будут
плевать в их мордюки.
По мрачному лицу Силина легкой тенью скользнула
улыбка: он понял, кого Таня подразумевала под словом
"мордюки". В ответ улыбнулась и Таня. А он продолжал:
400
– Запад, конечно, завопит, истошно, истерично: о
зверствах, о попранной свободе, о правах человека. Тот
сионистский Запад, который помалкивал, втайне ликовал,
когда Ельцин расстреливал из танков законный парламент;
тогда он, этот "цивилизованный" Запад не вспомнил о правах
человека, о мальчишках, которых хладнокровно расстреливали
у телецентра. Да и сегодня он молчит, не видит и не слышит
стона насилуемой его агентурой России.
Силин замолчал, устремив на Таню притягательный
взгляд. Лицо его потеплело, смягчилось, в ласковых глазах
заискрились веселые огоньки. Сказал с тихой улыбкой:
– Вам не надоело о политике?
– Наоборот, я очень рада. Мне приятно, что наши мысли
совпадают, я думаю так же, как и вы. Мы с вами
единомышленники, и говорим о том, что наболело. Это жизнь.
Мне кажется, большинство народа сегодня так думает.
Он не стал развивать ее мысль, как и о чем думает
большинство народа, - он смотрел на нее умиленным взглядом
и думал о ней, о ее дополнении к его тосту "за нас", и в его
возбужденной душе пробуждалось очарование и любовь. А
она догадывалась, вернее - определенно знала, чувствовала,
что нравится ему, и ей это приятно льстило и вселяло смутную
надежду. К ней возвращалось что-то утраченное, как бы
позабытое, но очень дорогое, оживали чувства. И ей хотелось
признаться ему, что душа ее, как будто на время окаменелая,
замороженная, начала оттаивать благодаря их встрече, что с
ним ей легко, что он такой прямой, открытый и честный, перед
которым душа сама распахивается. Ей хотелось сказать ему
много лестных, ласковых, нежных слов, но вместо этого она
наполнила рюмки коньяком и неторопливо, с паузами
произнесла:
– За свою жизнь я встречала разных людей, хороших,
порядочных и плохих, лживых себялюбцев. Вы - человек