Голубой бриллиант (Сборник)

Шевцов Иван Михайлович

сверкал пугливый солнечный луч. На тротуарах и мостовой

снег быстро таял под колесами машин и под ногами

пешеходов. От талого снега воздух казался густым и

сладковатым, и, несмотря на глубокую осень, пахло чем-то

предвесенним, радужным, и в душе Иванова звучал

навязчивый мотив песни на слова Михаила Исаковского "Враги

сожгли родную хату". И теперь вспомнив спешащую в церковь

старуху и ее беспощадный монолог в сломавшемся

троллейбусе,

он с тревогой и грустью, полными безысходного

отчаяния, подумал: "Родную хату, о которой с такой сердечной

болью писал маститый русский поэт, сожгли враги-фашисты,

победив которых народ наш сумел за короткое время

построить новые избы на фронтовых пепелищах. Но какие же

враги снова, спустя без малого полвека, подожгли наш дом?

Кто они - эти враги, как и откуда появились в самом сердце

России, в Кремле, в котором так и не удалось побывать

покорившему пол-Европы Адольфу Гитлеру?" Вопросы не

требовали ответа: он уже содержался в самом вопросе.

В душе Иванова едва ли не с детских лет звучали

мелодии полюбившихся и врезавшихся в память песен, они

поселились в нем навечно, стали частицей его самого и в

последние годы все настойчивей и тревожней преследовали и

распирали душу и вырывались иной раз наружу, когда он один

находился в своей мастерской. Это были либо русские

народные напевы, либо песни времен Великой Отечественной,

по фронтам которой он в солдатской шинели прошел от

Минска до Москвы и обратно до Варшавы, где был тяжело

ранен. Эти внутренние мелодии приносили душе успокоение, а

иногда напротив - создавали душевное напряжение, нагоняли

тоску и печаль. Вдруг его осенило неожиданное открытие: а

ведь который год в народе - в семьях, в домах, даже на

свадьбах и вечеринках не слышно песен. Магнитофоны

исторгают режущие слух истеричные визги, под которые

девчата и парни, изгибаясь в немыслимых позах, изображают

танцы. А песен не поет молодежь. Почему, что случилось с

песней, которая всегда, во все времена, была душой народа,

согревала сердца, была доброй спутницей в праздники и

будни, вдохновителем и утешителем в горе и радости? Песню-

мелодию, преисполненную глубокого смысла, подменили, как

9

сказала та богомолка в троллейбусе, грохотом и скрежетом

хаотических звуков, сопровождаемых двумя примитивными к

тому же пошлыми фразами, вроде "Я тебя хочу", которые

повторяются на протяжении двадцати минут. Такие песни не

согреют душу, не посеят в ней добрые семена.

Эти песни-

выродки, песни-ублюдки, зачатые в наркотическом угаре

скотского разврата и нравственного скудоумия.

Иванов решил идти пешком - до мастерской оставалось

каких-нибудь четыре-пять троллейбусных остановок. Чтоб не

вспотеть, он отстегнул "молнию" темно-синей куртки, надетой

поверх теплого грубой вязки свитера, купленного в еще

"застойное" время. Его беспокойный, деятельный,

целеустремленный характер не позволял медленной

неторопливой прогулки, - он всегда ходил быстро, напористо,

обгоняя прохожих. На ходу он всматривался в лица людей в

надежде поймать хоть одну улыбку. Тщетно: лица у всех -

молодых и пожилых - озабоченные, мрачные, суровые. Точно

такими он видел москвичей в далеком сорок втором году, когда

возвращался из госпиталя на фронт. Впрочем, такими и не

совсем такими. У тех москвичей военной поры ощущалась

неукротимая энергия и воля, неистребимая вера в победу и

какое-то монолитное внутреннее единение, духовное согласие

и непоколебимая, фанатичная убежденность в своей правоте.

У этих, сегодняшних, он видел растерянность, апатию,

агрессивную враждебность, отчужденность и неверие,

духовную опустошенность. Нечто подобное он ощущал в

самом себе. Но главное, что его поражало, - это состояние

после августовской победы "демократов" и провала какого-то

до нелепости странного опереточного путча, как будто

спланированного в коридорах американского ЦРУ и

израильского "Моссада". В те дни искусственного пьяного

ликования записной митинговой толпы он вышел на улицу,

направился было к центру и вдруг ощутил, что всегда любимая

им Москва, его Москва, сердце и мозг великой державы,

показалась ему чужой и даже враждебной. Это была уже

другая, незнакомая ему Москва, и даже не Москва, а просто

город, прогруженный в хаос, безликий, распутный, лишенный

души и совести, напоминающий квартиру, в которой только что

побывали воры и перевернули все вверх дном... И он вернулся

в мастерскую.

Мастерская Алексея Петровича Иванова помещалась в

центре Москвы в глубине тесного двора в обособленном

строении, в котором когда-то был книжный склад

10

ведомственного издательства. Когда склад перебрался в новое

помещение, эта сараюшка получила статус нежилых

помещений и была отдана художественному фонду, который в