Голубой бриллиант (Сборник)
Шрифт:
сверкал пугливый солнечный луч. На тротуарах и мостовой
снег быстро таял под колесами машин и под ногами
пешеходов. От талого снега воздух казался густым и
сладковатым, и, несмотря на глубокую осень, пахло чем-то
предвесенним, радужным, и в душе Иванова звучал
навязчивый мотив песни на слова Михаила Исаковского "Враги
сожгли родную хату". И теперь вспомнив спешащую в церковь
старуху и ее беспощадный монолог в сломавшемся
троллейбусе,
отчаяния, подумал: "Родную хату, о которой с такой сердечной
болью писал маститый русский поэт, сожгли враги-фашисты,
победив которых народ наш сумел за короткое время
построить новые избы на фронтовых пепелищах. Но какие же
враги снова, спустя без малого полвека, подожгли наш дом?
Кто они - эти враги, как и откуда появились в самом сердце
России, в Кремле, в котором так и не удалось побывать
покорившему пол-Европы Адольфу Гитлеру?" Вопросы не
требовали ответа: он уже содержался в самом вопросе.
В душе Иванова едва ли не с детских лет звучали
мелодии полюбившихся и врезавшихся в память песен, они
поселились в нем навечно, стали частицей его самого и в
последние годы все настойчивей и тревожней преследовали и
распирали душу и вырывались иной раз наружу, когда он один
находился в своей мастерской. Это были либо русские
народные напевы, либо песни времен Великой Отечественной,
по фронтам которой он в солдатской шинели прошел от
Минска до Москвы и обратно до Варшавы, где был тяжело
ранен. Эти внутренние мелодии приносили душе успокоение, а
иногда напротив - создавали душевное напряжение, нагоняли
тоску и печаль. Вдруг его осенило неожиданное открытие: а
ведь который год в народе - в семьях, в домах, даже на
свадьбах и вечеринках не слышно песен. Магнитофоны
исторгают режущие слух истеричные визги, под которые
девчата и парни, изгибаясь в немыслимых позах, изображают
танцы. А песен не поет молодежь. Почему, что случилось с
песней, которая всегда, во все времена, была душой народа,
согревала сердца, была доброй спутницей в праздники и
будни, вдохновителем и утешителем в горе и радости? Песню-
мелодию, преисполненную глубокого смысла, подменили, как
9
сказала та богомолка в троллейбусе, грохотом и скрежетом
хаотических звуков, сопровождаемых двумя примитивными к
тому же пошлыми фразами, вроде "Я тебя хочу", которые
повторяются на протяжении двадцати минут. Такие песни не
согреют душу, не посеят в ней добрые семена.
выродки, песни-ублюдки, зачатые в наркотическом угаре
скотского разврата и нравственного скудоумия.
Иванов решил идти пешком - до мастерской оставалось
каких-нибудь четыре-пять троллейбусных остановок. Чтоб не
вспотеть, он отстегнул "молнию" темно-синей куртки, надетой
поверх теплого грубой вязки свитера, купленного в еще
"застойное" время. Его беспокойный, деятельный,
целеустремленный характер не позволял медленной
неторопливой прогулки, - он всегда ходил быстро, напористо,
обгоняя прохожих. На ходу он всматривался в лица людей в
надежде поймать хоть одну улыбку. Тщетно: лица у всех -
молодых и пожилых - озабоченные, мрачные, суровые. Точно
такими он видел москвичей в далеком сорок втором году, когда
возвращался из госпиталя на фронт. Впрочем, такими и не
совсем такими. У тех москвичей военной поры ощущалась
неукротимая энергия и воля, неистребимая вера в победу и
какое-то монолитное внутреннее единение, духовное согласие
и непоколебимая, фанатичная убежденность в своей правоте.
У этих, сегодняшних, он видел растерянность, апатию,
агрессивную враждебность, отчужденность и неверие,
духовную опустошенность. Нечто подобное он ощущал в
самом себе. Но главное, что его поражало, - это состояние
после августовской победы "демократов" и провала какого-то
до нелепости странного опереточного путча, как будто
спланированного в коридорах американского ЦРУ и
израильского "Моссада". В те дни искусственного пьяного
ликования записной митинговой толпы он вышел на улицу,
направился было к центру и вдруг ощутил, что всегда любимая
им Москва, его Москва, сердце и мозг великой державы,
показалась ему чужой и даже враждебной. Это была уже
другая, незнакомая ему Москва, и даже не Москва, а просто
город, прогруженный в хаос, безликий, распутный, лишенный
души и совести, напоминающий квартиру, в которой только что
побывали воры и перевернули все вверх дном... И он вернулся
в мастерскую.
Мастерская Алексея Петровича Иванова помещалась в
центре Москвы в глубине тесного двора в обособленном
строении, в котором когда-то был книжный склад
10
ведомственного издательства. Когда склад перебрался в новое
помещение, эта сараюшка получила статус нежилых
помещений и была отдана художественному фонду, который в