Гомер: «Илиада» и «Одиссея»

Мангель Альберто

По мнению Батлера все эти «противоречия» были прямым доказательством того, что Гомер был женщиной. «Читатели оказали бы огромную услугу поэтам и писателям, воспринимая на ура все плоды их творчества, но мы всегда склонны к подозрениям и критике, так как хотим быть уверены, что автор не водит нас за нос». А сцена убийства женихов и повешения служанок, по мнению Батлера, раскрывает, что автор идентифицирует себя с Пенелопой (как, впрочем, и с Навсикаей — в другом эпизоде). «Её не волнует, насколько тяжело будет для читателя пытаться верить ей: единственное, о чём она думает — это месть. Ей нужно, чтобы все ухажёры были зверски убиты, и все провинившиеся женщины повешены, и чтоб Меланфия жестоко пытали, разрезая на куски! Всё, месть достигнута, и читателя вовсе не нужно посвящать в тонкости причинно-следственных связей этой истории» [358] .

358

Samuel Butler, The Authoress of the Odyssey.

Этвуд не находит разворот событий непонятным или непоследовательным, но её не удовлетворяет сама история.

По её мнению, Пенелопа допустила убийство служанок в результате ужасной ошибки. Когда Улисс просит няню Евриклею выбрать для казни двенадцать из пятидесяти домашних прислужниц, она, не зная замысла Пенелопы, выбирает двенадцать тех верных, поведение которых было продиктовано приказом Пенелопы войти в доверие к мужчинам и шпионить за ними. А что если няня знала о плане Пенелопы и всё равно указала на невинных девушек, только чтобы уверить Улисса в своей любви и преданности? [359]

359

Margaret Atwood, The Penelopiad.

Какой бы ни была причина, двенадцать девушек убиты как «дрозды длиннокрылые или как голуби, в сети / Целою стаей — летя на ночлег свой — попавшие» [360] (по трогательному описанию Гомера), и эта сцена не может не взывать читателей к различным ассоциациям с историческими событиями, говорит Этвуд. Она сама связывает с этой сценой современные явления массового насилия в отношении женщин, гонимых собственным народом — как это случилось в Боснии, Руанде, Дарфуре и при многих других конфликтах. Если, как предполагает Батлер, автором «Одиссеи» была женщина, то она несомненно остро осознавала бы то, что насилие над женщинами сопутствует любой войне, так же как ярость, месть, грабежи. По видению Этвуд, вина за убийство девушек лежит на Улиссе как вечное проклятие, Улисс гоним им и готов отправиться куда угодно и стать кем угодно, лишь бы получить избавление. И, между прочим, этот образ проклятого Улисса перекликается с Данте и Теннисоном.

360

Одиссея, XXII:468-469.

Читатели, видимо, так никогда и не поймут до конца, — на самом ли деле Батлер верил в свою теорию или просто разыгрывал их. Если это был розыгрыш — значит, Батлер явно недооценивал проницательность своих читателей. Однажды он рассказал о своём открытии леди Ритчи, старшей дочери Уильяма Теккерея, — и она ответила ему, что и у неё в запасе есть парочка сенсационных теорий: например, что сонеты Шекспира написала Анна Хезевей. Батлер не понял шутки. Он только качал головой и бормотал: «Бедная леди, ну как же можно было сказать такую глупость…» [361]

361

Mary Josefa MacCarthy, A Nineteenth-Century Childhood (William Heinemann: London, 1924).

Конечно же, и после выхода книжки Батлера гомеровский вопрос остался открытым для академической науки — был ли у «Илиады» и «Одиссеи» один автор или разные, или их было несколько, и т. д. Но нужно сказать, что в литературных кругах отношение к Гомеру стало меняться: его стали воспринимать как живого автора, с которым можно вступить в общение, а не как венценосного и недосягаемого жителя Олимпа, да и к античному наследию в целом стали относиться с большей степенью свободы, запросто присваивая или приписывая идеи. И если Батлер тоже был «поэтом», то его идентификация была обоюдосторонней, и Гомер стал (по крайней мере, в глазах Батлера) этаким античным Сэмюэлем Батлером. Редьярд Киплинг, для которого наше понимание настоящего было отражением наших знаний о прошлом, полагал, что такие отдалённые ассоциации не лишены смысла. Например, знание достоинств и недостатков Римской империи может открыть нам новый взгляд на империю королевы Виктории; чтение средневековых историй позволяет нам лучше понять современную эпоху и собственную жизнь в ней; у Горация и Шекспира писатели нового времени могут найти модели для собственных оригинальных творений.

Гомер все на свете легенды знал, И всё подходящее из старья Он, не церемонясь, перенимал, Но с блеском, — и так же делаю я. А девки с базара да люд простой И все знатоки из морской братвы Смекали: новинки-то с бородой, — Но слушали тихо — так же, как вы. Гомер был уверен: не попрекнут За это при встрече возле корчмы, А разве что дружески подмигнут, И он подмигнёт — ну, так же, как мы [362] .

362

Пер. А. Щербакова (Rudyard Kipling, «When ‘Omer Smote ‘Is Bloomin’ Lyre» in The Seven Seas).

Странствия Улисса

Мистер Гладстон читал Гомера для удовольствия, и, я думаю, это пошло ему на пользу.

Уинстон Черчилль, «Мои ранние годы»

Если пристальному взгляду Гомер предстаёт персоной с тысячью лиц — необразованным бродягой, учёным джентльменом или молодой сицилийской женщиной, — то почему бы ему не быть ирландским эмигрантом? Его герои могли бы вести повседневные битвы обычного жителя Дублина; они могли бы путешествовать в лабиринте города от приключения к приключению, как воин, возвращающийся домой, или как сын в поисках отца. Они могли бы быть нашими

современниками — ведь говорят, что Гомер предвидел всё, как сказал однажды немецкий поэт Дюрс Грюнбейн: «Настоящее — лишь виток для Гомера» [363] . Они могли бы чувствовать себя окружёнными вечным морем, дарящим вдохновению их поэтов свой цвет — тёмного вина или нефритовой зелени… Они могли бы пытаться быть если не хорошими (Джеймс Джойс использовал немецкое слово «gut»), то хотя бы «gutm"utig» — пристойными [364] .

363

Durs Grunbein, Galilei vermisst Dante Holle und bleibt an den Massen Hangen (Suhrkamp Verlag: Frankfurt am-Main, 1996).

364

Цит. по Richard Ellman, James Joyce, new and revised edition (Oxford University Press: Oxford and New York, 1982).

Как и Батлер, Джойс причислял себя к этим «поэтам», и между прочим, в юности был не уверен, стоит ли принимать Гомера в их компанию. Писателю Патрику Колуму двадцатилетний ирландец заявил, что Гомер ему совершенно неинтересен, потому что у него сложилось впечатление, что его эпос был «вне традиции европейской культуры» [365] . По мнению Джойса, единственным европейским эпическим произведением была «Божественная комедия» Данте. Возможно, такой радикальный взгляд был результатом католического воспитания: большинство католических стран были подвержены сильному влиянию контрреформационной идеологии, с её глубоким недоверием ко всему греческому, о чём уже говорилось выше. В школе Джойс изучал латынь, позднее, когда он жил в Триесте, выучил несколько слов из современного греческого, но глубоко сожалел о своём незнании языка Гомера. Своему другу Фрэнку Баджену, государственному служащему из Цюриха, он сказал однажды: «Ну только подумай, разве это не тот самый мир, в который я бы в точности вписался?» [366]

365

Ibid.

366

Ibid.

Но Джойс хотел сделать больше, чем «вписаться» в него: он желал построить его заново на ирландской земле, воссоздать до последней черточки из ирландских материй. Когда Джойс жил в Триесте, он хранил у себя эссе Уильяма Батлера Йейтса, датированное 1905 годом: в нём Йейтс предположил, что пора уже кому-то из новых писателей снова посетить древний мир «Одиссеи». «Я думаю, что мы научимся снова, — писал он с провидческой мудростью, — описывать с величайшей пространностью скитания старого воина среди заколдованных островов, его возвращение домой, его медленно зреющую месть, мелькнувший силуэт богини и полёт стрел, и сделать так, чтоб все эти разнообразные вещи стали подписью или символом божественной игры воображения» [367] . Во вдохновляющем вызове Йейтса, как и в теории Вико, Джойс нашёл подтверждение своим мыслям. Его намерения подкрепил и один интересный топографический факт: «Одиссея» начинается с пребывания Улисса у Калипсо — на острове Огигия. Джойс обнаружил, что Огигия — это название, которым Плутарх в давние времена именовал Ирландию [368] . В 1937 году Джойс говорил Владимиру Набокову, что желание сделать поэму Гомера основой «Улисса» было всего лишь «прихотью». Своё сотрудничество со Стюартом Гилбертом в подборке аналогий с гомеровским текстом писатель назвал «ужасной ошибкой» [369] (Джойс удалил гомеровские названия глав до того, как книга была издана). Но присутствие Гомера в романе всё же было очевидным. Набоков предположил, что загадочный и не поддающийся однозначной идентификации «Человек в коричневом макинтоше», который время от времени появляется на страницах «Улисса», мог быть самим Джойсом, затаившимся среди собственных строк [370] , или… Гомером, прибывшим посмотреть на невиданную реставрацию его миров.

367

W.B. Yeats, «The Autumn of the Body» in Ideas of Good and evil, quoted by Richard Ellmann, The Consciousness of Joyce (Oxford University Press: Oxford and New York, 1977).

368

Cf. Richard Ellmann, James Joyce.

369

Ibid.

370

Vladimir Nabokov, «Ulisses» in Lectures on Literature, edited by Fredson Bowers, introduction by John Updike (Harcourt Brace Jovanovich: New York and London, 1980).

Джойс не стал комментировать эти догадки, да и сам Набоков говорил, что вопрос о соотношении «Одиссеи» и «Улисса» был просто кормом для критиков. Невозможно не распознать продуманные параллели и знаки почтения, цитаты и заимствования непосредственно из Гомера или же обращённые к интерпретациям Данте и Вергилия. Но все эти ассоциации завуалированы своеобразием стиля, они «типично джойсовские», как, например, в блестящей игре с гомеровскими эпитетами в описании городских циклопов:

«Фигура, сидевшая на гигантском валуне у подножия круглой башни, являла собою широкоплечего крутогрудого мощночленного смеловзорого рыжеволосого густовеснушчатого косматобородого большеротого широконосого длинноголового низкоголосого голоколенного стальнопалого власоногого багроволицего мускулисторукого героя» [371] .

371

Пер. С. Хоружий, В.А. Хинкис, эпизод 12.