Гомер
Шрифт:
Листья – одни по земле рассеваются ветром, другие
Зеленью снова леса одевают с пришедшей весною. [167]
Та же самая мысль, но только еще более глубоко и безотрадно выражена Ахиллом в
его словах к Приаму, где он общечеловеческое чередование счастья и несчастья возводит к
абсолютной непреложности космических закономерностей, которая является для него,
конечно, прежде всего Зевсом (Ил., XXIV, 525-533):
Боги
В горестях жизнь проводить. Лишь сами они беспечальны...
Глиняных два кувшина есть в зевсовом доме великом,
Полны даров, – счастливых один, а другой – несчастливых,
Смертный, кому их, смешавши, дает молневержец Кронион,
В жизни своей переменно то горе находит, то радость,
Тот же, кому только беды он даст, – поношения терпит,
Бешеный голод его по земле божественной гонит,
Всюду он бродит, не чтимый никем, ни людьми, ни богами.
Сквозь эту лирику, сквозь сдержанную грусть подобных поэтических образов у
Гомера ясно проступают суровые контуры стародавнего строгого эпического стиля,
который знал это вечное возвращение без всякой лирики и без всяких сентиментов*).
е) Эпическое спокойствие не мешает изображению героических подвигов, а
является его основой. Наконец, еще один штрих, и наша характеристика внутренней
стороны эпического стиля будет закончена.
Дело в том, что самый этот термин «эпическое спокойствие», столь часто
употребляемый в истории и в теории литературы, может вводить в заблуждение и, в
частности, может побуждать к неправильному и совершенно уродливому представлению
об эпическом героизме. Эпический герой – это вовсе не тот герой, который только спокоен
и больше ничего, который нигде и никак не волнуется, никуда и никак не стремится, ничем
и никогда не беспокоится.
Эпическое спокойствие это вовсе не есть отсутствие подвигов и даже катастроф, а,
наоборот, оно только и может возникнуть в связи с этими подвигами и после таких
катастроф. Наилучшим примером такого эпического героя у Гомера является прежде всего
Ахилл. Хотя его личность и очень сложна, тем не менее одна великая особенность
строгого эпического героя свойственна ему совершенно безоговорочно. Эта особенность
есть чувство своей собственной роковой предопределенности,
бесстрашной готовностью подвергаться любым опасностям жизни. Ахилл, прекрасно зная
свою близкую гибель, совершенно бесстрашно вступает в сражение, так что
предопределение рока не только не пугает его, но, наоборот, оно-то и делает его
бесстрашным, ибо в данном случае у него нет никаких своих собственных планов и
намерений, кроме тех, которые назначены ему судьбой. Он не убегает трусливо от судьбы,
но, подчиняясь ей, он тут-то как раз и выявляет свое глубочайшее «я», [168] тут-то как раз
и становится великим героем. Он спокоен и устилает все поле сражения бесчисленными
трупами врагов, так что даже река не могла протекать спокойно по-прежнему. С таким же
великим спокойствием убивает он сына Приама Ликаона, слишком молодого героя, почти
еще мальчика, еще не обладающего этой эпической мудростью и потому пламенно
молящего о пощаде, ведь сами боги назначили ему раннюю смерть от руки Ахилла (Ил.,
XXI, 46-48). Ахилл говорит Ликаону, что и сам он, Ахилл, – сын богини, а все же должен
погибнуть молодым и прекрасным на поле сражения, и что поэтому нечего сетовать и ему,
Ликаону, на такое же определение судьбы (Ил., XXI, 109-113).
ж) Итог. В отношении внутренней стороны эпического стиля можем сказать, что
она есть уравновешенно-созерцательное спокойствие, возникающее в самом
героической духе в связи с деяниями этого последнего, порожденное в результате
приобщения личности к общим закономерностям жизни и отмирания в ней всего
мелкого, эгоистического и обыденного. Разложение общинно-родового строя, конечно,
вносит известные шатания в эту область, поскольку общими закономерностями жизни
являлись раньше идеалы родовой общины, которые начинают разлагаться.
12. Героический характер эпоса. Наконец, остановимся на принципе изображения
героев и героической жизни. Герой является у Гомера тем фокусом, в котором
скрещиваются решительно все рассмотренные выше принципы художественного стиля.
Без этого понятия все эти принципы рассыпаются в дискретное множество и перестают
характеризовать собою основной художественный феномен Гомера. Все художество
общинно-родовой формации более или менее эпично, поскольку оно определяется
приматом общего над индивидуальным. В этом смысле эпичны все старинные