Гончарный круг

Ионов Владимир

Мастер взял струну, провел ею под донышком, будто пересек пуповину, и перенес молошничек на доску, к комку сырой глины. Глаза гостей ушли вслед за молошничком, а гончар поглядел в то место круга, где теперь остался только след от донышка, и сказал:

— Вот и весь сказ. Еще кому чего навертеть?

— Да нет, Михаил Лукич, это, пожалуй не сказ, а песня, причем веселая. Или даже озорная, — сказал все тот же гость, приглядевшись к влажной посудинке. — Ну, смотрите, как озорно он глядит на нас — нос в сторону, а глазом косит.

От этих слов и Михаил Лукич поглядел на молошник. Ровный

вышел. А чего уж он там поет, бог ведает! Самому мастеру, бывало, пелось за кругом. Как бы жизнь к нему ни повернулась — горьким ли краем, веселым ли, — а сядет за круг, и песня сама пойдет в лад делу: то весело, то протяжно. Слов этой своей песни он не знает в точности, разные они бывают, а вот существо ее ему известно до сути. Это то, без чего ему жить нельзя. Как бы он мог жить без этого существа, бросил бы давно свое ремесло, ибо столько всяких бед сваливалось ему на голову из-за этих горшков, что другой бы плюнул на них сто раз. Да и он бы плюнул, да и плевал! А потом вдруг так подходило, что пуще хлеба дай ему круг и комок глины.

— Дядя Миша, а можно криночку, да чтобы зазвенела потом? — попросил беспокойный молоденький гость и поспешил досказать осанистому: — Такие тонкие делает — звенят после обжига, как саксонский фарфор. — Сказал и радостно покрутил головой ко всем гостям то ли от того, что сказал хорошо, то ли от удовольствия услышать матовый звон тонкого черепка.

— Да ведь можно и кринку, — согласился старик.

Он снова прилепил в центр круга комок глины, на сей раз побольше первого, постучал по нему, сделал пальцем ямку, нарастил немного края ямки новой глиной, чтобы стали повыше, потянулся за полизеней….Интересное дело, раньше, бывало, после какой бы работы ни садился за круг, руки сами так и текли по глине, становились легкими и крепкими, какие и нужны мастеру, а теперь им тяжело чего-то стало, обмякли. Не вертел что ли давно? И раньше ведь на сенокос все бросал, а после-то сенокоса садился, и хоть бы что. Или смотрят-то со всех сторон, так не больно ловко? Или глаз у кого дурной? А может, глина-то не своя? Тяжело чего-то рукам…

Полизеня шла по глине, а пальцы другой руки все давили и давили стенку, скользя по ней вверх-вниз, дожидаясь, когда через стенку будет слышно мякоть полизени. Тонкую кринку-то просили, чтобы звенела. Тонкая и будет. Вон как она поднимается, уж ребро ладони задевает, течет по нему. Тянется и в тонкую Кондратьева-то глина! Теперь только ладонь собрать щепотью да тянуть шейку. Повыше ее, чтобы пела. Запоет, небойсь! Круг бы вот подхлестнуть, чтобы бодрей бежал, да полизеню бы макнуть, а то мажет плохо… Только руку-то отпустить нельзя, а то как качнет сейчас кринку, так вокруг щепоти и намотается. Вот задача-то, какой не бывало!.. И солнце, трижды неладное, палит прямо спину…

Он все-таки успел макнуть полизеню в воду и подхлестнуть круг, но видно, лишку крутнул впопыхах — почувствовал, что кринка пошла одним боком толще. Первый раз у него такое случилось у трезвого. У пьяного, бывало, уходила глина — она слабую руку не любит. А сейчас-то он трезвей трезвого, чего же она ползет на одну сторону? И круг идет так, что никак не поспеешь поймать толстый край, и руки обе заняты — не оторвешь их от кринки — скувыркнется. Чем же круг

прижать? Хоть Матрену кличь или гостей проси. Вота, попал мастер! Это при всем-то честном народе! И тут он сообразил, что и коленом можно притормозить. Поднял одно колено, подавил им на круг, поймал нервными пальцами толстый край кринки один раз, потом другой и растянул его помаленьку.

— Вот вам и тонкая! — сказал он и перевел дух.

Трудно далась ему эта криночка. Сама-то с гулькин нос вышла — на литр молока — не больше, а руки ему вымотала. Видно. отдыхать теперь надо после того, как глину-то приготовишь, а не махом за круг садиться.

Пока Михаил Лукич вытирал руки об фартук, а гости соображали, что сказать мастеру про его новое изделие, у кринки потихоньку стали пухнуть бока — слишком тонкие они вышли, а шейка потолще, и бока не держали ее. Пропала кринка! Гости и ахнуть не успели, как он смахнул ее с круга, смял в комок и бросил на доску.

— Не вышла звонкая. Бока перетонил, — сказал он с видимой весельцой. — Ужо других наверчу.

Глава 3

Этим временем возле дома фыркнул мотоцикл Митьки Савелова, а следом подкатил и газик председателя.

— Электрик, чу, приехал, — сказал Михаил Лукич.

Гости пошли на улицу потолковать с Митькой, а Михаил Лукич потихоньку стал собирать инструмент. И все-таки неожиданно это для него — смазать глину. Никогда не бывало…

— Оплошал я, мать, перед гостями. Тоненькую просили, а она и опухла у меня, — пожаловался он Матрене.

— Хлебнул, поди, даве с приятелем-то со своим, за глиной-то ходил.

— Полно!

— Чего полно-то? Чего бы она пухла-то? Все крутил по-людски, а теперича пухнуть стали…

— И опухла! Уж не своя глина, дак не своя и есть. — Он бросил полизеню в горшок и смахнул ком глины вместе с молошничком за окно. — Думаешь, зря Кондратий чугунные-то ляпает? Не тянется она у его в мой-от черепок… «Хлебнул», главно…

Митька Савелов уважительно оглядел осветительные приборы киносъемочной группы и присел на подножку автобуса подумать.

— Нет, граждане, — сказал он, подумавши, москвичам. — Зачихаем мы с такой нагрузкой.

— А, может, ничего? — спросил председатель.

— Ну, если только свои работы остановим. А вместе если, то не зачихаем, так задымим. А то и полыхнуть можем. Я вон ферму подключу, чтобы доилка работала, так в деревне вполнакала свет делается, а тут… Да при наших-то сетях! — И Митька поднялся с подножки, дескать, тут и думать больше нечего, и разговор окончен.

— Вам, может быть, не совсем ясно, зачем к вам товарищи прибыли? — строго спросил у Митьки молоденький.

— Знамо, не киселя хлебать — как-нибудь разбираемся, — обиделся Митька. — Ну. Если нельзя, так нельзя, наверно.

— И как же теперь быть, Леонид Константинович? — повернулся к председателю осанистый.

— А как быть? — сунулся Митька. — Вота гослиния-то, на дворе, — махнул он рукой за околицу. — И разводка по деревне готова, а не зацепишься за нее. Мужики вон телевизоров, радиол напокупали — сохнут без дела, включать не даем.

— А в чем дело, Леонид Константинович? — снова спросил осанистый и достал блокнот.