Шрифт:
Михаил ПЕТРОВ
ГОНЧАРОВ И УБИЙЦА В ПОЕЗДЕ
Поезд был проходящим. Впрочем, как и все в моей жизни. Билет мне продали только по прибытии состава. Стоял он здесь, в родном, до печенок надоевшем мне городе, сорок минут. Поэтому я, не спеша и беспечно размахивая легким кейсом, с билетом в руках направился в привокзальный буфет.
Вокзал у нас старинный, и гремел когда-то шикарный его ресторанище с высоченными потолками и поныне сохранившейся дивной лепниной. Гулял здесь купец. Гулял, собака. А теперь что-то вроде потемкинской деревни. Фанерные перегородки,
В высокий стакан тонкого стекла, из которого нормальные люди пьют коктейль, какой-нибудь там сок или пузырчатый холодный лимонад, бармен вылил полбутылки "Сибирской" и невежливо подтолкнул по стойке, так что половина напитка выплеснулась мне на рукав рубашки.
– Извинись и долей, - скучно попросил я.
– Обойдешься, синячина!
– Он нагло вылупил на меня черные сливы глаз и по-блатному скорчил харю.
И тут он ошибся, потому что я крабом вцепился в его жирный кадык и, тихонько сжимая, улыбнулся.
– Не понял, старина. Ты что-то хотел сказать?
– Извините, - прошипел он обреченным гусаком, и я ослабил хватку.
– Сейчас долью.
– Конечно, и лучше "Смирновской".
Я залпом выпил привычную дозу и поспешил вон, потому как знал, что промедление смерти подобно. Меня наверняка уже высматривает пара-тройка подручных интеллектуалов ресторанного прикрытия. А я спокойно шел по коридору старого шестого вагона, отыскивая свое девятое, возле сортира, купе с тридцать шестым, последним, местом. Купе было пустым, а до отправления поезда оставалось около пяти минут, и появилась робкая надежда на одиночество.
"Неплохо", - подумал я, располагаясь в грязном гадючнике - четырехместной клетке. Вид его действительно был жутким: одно стекло разбито, расшатанная рама не держится; диваны изрезаны и оклеены пластырем; разболтанный дверной замок ходит в пазах и не заклинивается, видать, молитвами начальника состава. Любопытный народ проковырял обширную дыру в сортир, и теперь она была заткнута какой-то грязноватой тряпкой, и, надо же, как раз под моей полкой. "Ну да Бог с ним, - подумалось благодушно, - главное, едем!"
А ехал я в большой город Ташкент в гости к дядьке, моему единственному родственнику. Грохнув сцепками, состав сразу плавно поплыл, осторожно, будто на ощупь пробуя стыки рельсов.
Ехал я налегке, с кейсом, где лежали носки, трусы, рубашка, туалетные принадлежности и бутылка "Морозоффа", которую я подумывал уже выудить из чемоданчика и на совесть испробовать святую жидкость. Но необходим был всенепременный атрибут выпивки - закусь.
В вагоне-ресторане я с любопытством рассматривал серую хлебную лепешку с задранными краями. Она называлась "шницель рубленый".
– Это что?
– спросил я нетерпеливую засаленную официантку.
–
– Девица нервно пристукивала толстой пяткой по тапочке.
– А врачи в поезде есть?
– Зачем?
– Отравлюсь.
– Умный?
– Ага.
– Берешь? Нет? Люди едят - ничего. Нежный какой!
И я отважился. С двумя кусками хлеба, колбасой и сомнительными лопухами шницелей поскорее убрался из вонючей рыгаловки на колесах. "Не отравлюсь, успокаивал я себя, - пузатый "Морозофф" не позволит".
Купе по-прежнему было необитаемо. Похоже, никому не хотелось дышать воздухом соседствующего нужника. Заплатив за постельное белье, я вольготно расположился на нижней, чужой тридцать пятой полке, возле стенного кляпа. С треском взломал непорочность водочной бутылки, протер захватанный стакан, и поезд стал притормаживать. Раскрыв охотничий нож, я аккуратно нарезал кружки колбасы и уже закусывал, когда состав остановился. Я нашел, что шницель не такой уж скверный. Хлеб, он и есть хлеб. Даже жареный.
Потихоньку мы опять тронулись, и поезд уже набирал скорость, когда в коридоре послышались нервные шаги. Дверь приоткрылась, и в купе робко всунулась симпатичная и испуганная мордашка блондинки. Девушка была сильно напугана. Скользнув в купе, выдохнула:
– Спрячьте.
– Она показала взглядом на ящик под диваном, в страхе оглядываясь и прислушиваясь.
Я молча откинул полку багажного ящика, и блондинка мышью юркнула в него. Как она там поместилась, для меня секрет, только когда я опустил крышку дивана, внизу что-то пискнуло и затихло. Я же, налив порцию, безмятежно потягивал "Морозоффа" из стакана. Незваная пассажирка сидела тихо, не беспокоила, и поэтому такое соседство меня вполне устраивало. Настроение поднималось, благодушие росло, и я в порыве человеколюбия громко поинтересовался:
– Ты, зайчиха, живая там?
Послышалось глухое утвердительное гундение.
– Колбасы хочешь?
Она что-то пробубнила, и я, приоткрыв полку, закинул туда бутерброд.
Судя по интонации, она, наверное, поблагодарила меня, на что я ответил:
– Давай хавай, безбилетница, наедай жиры, проедай мои кровно заработанные рубли.
Вообще, настроение и энергия искрились во мне солнечными зайчиками. С умилением я лицезрел проплывающий за окном вагона сельский ландшафт и был бесконечно благодарен своим родителям, давшим мне возможность увидеть белый свет.
– Зайчиха, водки хочешь?
Глухой голос ответил отрицательно.
– И правильно, - одобрил я.
– Барышням вашего круга надо приличия блюсти...
– С кем говоришь?
– удивился проводник-узбек, проталкивая в дверь свое роскошное арбузообразное пузо под натянутой форменной рубашкой. Брюки по той же причине сползли у него на пенис, а мотня болталась под коленками.
– Сам с собой, господин проводник. Философ я. Декарт.
"Господин" парню явно понравился. Он благосклонно кивнул мне, но все же строго предупредил: