Гончаров
Шрифт:
На Рождество он устроил у себя для нас ёлку. Были мы с сестрой, дети Варвары Лукиничны…» Кирмалов указывает, что в 1882 году Варвара Лукинична в письме «просила И. А. Гончарова дать благословение под венец её дочери Варе». Такое письмо действительно известно. Однако их отношения, по-видимому, охладели ещё в 1870-х годах. 17 февраля 1882 года Варвара Лукинична писала Гончарову: «Девять лет прошло с тех пор, Иван Александрович, как Вы вычеркнули нас из своих друзей».
Существует и другая версия сложных взаимоотношений Гончарова и Лукьяновой. В воспоминаниях Елизаветы Александровны Гончаровой (урожденной Уманец), жены племянника Гончарова — Александра Николаевича Гончарова, читаем: «С Варварой Лукиничной у него был роман, конец его, совпадающий с концом романа Веры и Марка, сильно удручал Ив[ана] Ал[ександровича]. Он старался поддержать В[арвару] Л[укиничну] морально и материально, но о женитьбе на ней не думал. Это казалось ему совсем не подходящим по их характерам: она была женщина властная, связать свою судьбу с ней казалось ему крайне жестокой расплатой за прежний грех… В[арвара] Л[укинична] потом вышла замуж, имела 3-х детей. Ив[ан] Ал[ександрович] постоянно помогал ей и ее детям в устройстве их материального положения. По воскресеньям навещал… детей в Институте, возил им конфекты. Когда
В[арвара] Л[укинична] овдовела, Ив[ан] Ал[ександрович] помог ей устроиться классной дамой в одном из Институтов. Это мне рассказывала Дарья Леонтьевна Кирмалова».
Итак, перед нами одно из семейных преданий о Гончарове. Варвару Лукиничну автор воспоминаний называет как один из возможных прототипов
Трудно сказать, как на самом деле складывались отношения писателя и Варвары Лукьяновой. Создаётся всё-таки впечатление, что это не был проходной роман и что чувства Ивана Александровича не сводились лишь к чувству вины за прежний грех. Напротив, может быть, это совершенно исключительный сюжет в жизни Гончарова. Судя по всему, это была его самая трагическая любовь.
Гончаров на всю жизнь остался холостяком, не преодолевшим не только «холостяцкого комплекса», но и — прежде всего — своих собственных, очень высоких запросов к семейной жизни, как он её понимал… В одном из своих писем, будучи уже пожилым человеком, он признавался: «… Близких уз у меня нет: ни детей не осталось, не повисла у меня на шее никакая подруга жизни— а если б это было, то смею думать, что я не испугался бы своей обязанности и терпеливее бы выносил жизнь. Я даже думаю, что меня ужасала бы ответственность за воспитание и я бы страдал трусостью о том, как вести детей и что из них будет. Непрестанное общение с ними— было бы моею и отрадою, но и страхом вместе: угадать их пути и приготовлять к ним — я бы, конечно, сделал это задачей себе, но и изнемогал бы под её тяжестью. Нет, хорошо, что у меня нет никого ближе племянников». [162]
162
Литературное наследство. Т. 102. С. 399.
В Симбирске в 1849 году роман об Илье Обломове вырабатывался в голове, по собственному признанию писателя, «медленно и тяжело». Зато здесь же возникает план ещё одного романа: «План романа «Обрыв» родился у меня в 1849 году, когда я после четырнадцатилетнего отсутствия в первый раз посетил Симбирск, свою родину. Старые воспоминания ранней молодости, новые встречи, картины берегов Волги, сцены и нравы провинциальной жизни — всё это расшевелило мою фантазию, и я тогда же начертил программу всего романа, когда в то же время оканчивался обработкой у меня в голове другой роман — «Обломов»». Может быть, именно в то время впервые Гончаров связывает в своём сознании все три своих романа в единое целое — трилогию. Окрылённый успехом «Обыкновенной истории» и «Сна Обломова» Гончаров мог строить не просто планы, а планы дерзкие. Образцы были перед глазами: гончаровский современник О. Бальзак, ещё не вполне понимая цельности замысла, писал роман за романом, словно кирпичи грандиозного здания «Человеческой комедии», а ещё живой русский классик Н. В. Гоголь решил же писать свои «Мёртвые души», ориентируясь на бессмертного Данте, который объединил в «Божественной комедии» картины ада, чистилища и рая. «Ад» с героями Адуевыми уже написан. Остаётся если не показать идеал, то хотя бы наметить пути к нему. И пусть последний герой будет носить фамилию — Райский. Ну а «чистилище» — это то, что посередине — между адом и раем. Ни то и ни другое. Обломок. Вот и получится не бальзаковская, идущая вширь, а дантовская «комедия» человеческой жизни, выстраивающая высокую вертикаль от земли до неба… Возможно ли, чтобы у «полусонного» Гончарова, признанного бытописателя, с удовольствием описывавшего сковородки на кухне у служанки Обломова Анисьи, был столь высокий, поистинне божественный план? Не простое ли здесь совпадение: Адуевы — Обломов — Райский? Кажется странным, что Гончаров, который, по утверждению многих, писал не умом, но сердцем, мог посягнуть на столь сложную романную конструкцию, как трилогия в духе «Божественной комедии» Данте. Ведь в статье «Лучше поздно, чем никогда» он признавался, что пишет интуитивно: «Обращаюсь к любопытному процессу сознательного и бессознательного творчества. Я о себе прежде всего скажу, что я принадлежу к последней категории, то есть увлекаюсь больше всего (как это заметил обо мне Белинский) «своею способностью рисовать». Рисуя, я редко знаю в ту минуту, что значит мой образ, портрет, характер: я только вижу его живым перед собою — и смотрю, верно ли я рисую, вижу его в действии с другими — следовательно, вижу сцены и рисую тут этих других, иногда далеко впереди, по плану романа, не предвидя ещё вполне, как вместе свяжутся все пока разбросанные в голове части целого». Надо признать, что и так называемое «бессознательное» творчество строится на любимых идеях и идеалах художника, и масштаб «целого», то есть окончательного замысла, зависит от масштаба этих идей и идеалов. Гончаров был художником всеобъемлющих идей и высочайших идеалов, ибо ставил конечный вопрос о смысле жизни человека. Иное дело, что «общая идея», объединяющая три романа в некое единое целое, вырисовывалась в жизненных подробностях и связях с изменяющейся действительностью далеко не сразу. На это оказались нужны годы, почти два десятилетия… Однако, когда Гончаров закончил свою романную трилогию, он написал: «Я… вижу не три романа, а один. Все они связаны одною общею нитью, одною последовательною идеею — перехода от одной эпохи русской жизни… к другой». [163] И дело не только в русской жизни: Гончаров пишет и жизнь мировую, и более того, решая проблему смысла человеческой жизни, он ставит вопрос о жизни человека в вечности. Именно религиозный пафос Данте и Гоголя увлекает его, ибо — при всех его разнообразных колебаниях и поисках — неизменым для него оставалось одно убеждение: выше Христа никого и ничего нет. Эта была конечная точка всех его творческих поисков. Ради этого стоило работать, ибо ради этого работали все величайшие европейские художники нового времени, а главное — это отвечало строю его души, давало смысл жизни.
163
Гончаров И. А.Собр. соч. В 8-ми томах. М., 1977–1980. Т. VIII. С 107.
Но пока поездка в Симбирск не расставила всех точек над «i» и прояснила для Гончарова его писательской судьбы: «Обломов»
остался незаконченным, несмотря на сокрытие в своей комнате от соскучившихся родственников, будущий «Обрыв» вырывался из-под пера какими-то прекрасными, но незаконченными кусками, а общая перспектива романа рисовалась в далёком тумане… 13 июля 1849 года он пишет Майковым: «… Мне еще хорошо, а вот что-то будет подальше, как всюду преследующий меня бич — скука — вступит в свои права и настигнет меня здесь: куда-то я скроюсь? А уж предчувствие-то скуки есть. О, Господи, Господи! Спаси и помилуй». Пожалуй, впервые слово «скука» прозвучало в письмах Гончарова столь значимо и грозно. Но именно с 1849 года оно начнёт звучать всё чаще — рядом с другим холодным и скользким словечком: «хандра». 20 августа того же года он пишет из Симбирска своей знакомой Ю. Д. Ефремовой: «… Здесь я ожил, отдохнул душой и даже помолодел немного, но только поддельною, фальшивою молодостью, которая, как минутная веселость от шампанского, греет и живит на минуту. Мне и не скучно пока, и не болен я, и нет отвращения к жизни, но все это на три месяца. Уж чувствую я над головой свист вечного бича своего — скуки, того и гляди, пойдет свистать. Прав Байрон, сказавши, что порядочному человеку долее 35 лет жить не следует. За 35
На морях и океанах
Несмотря на то что в дружеском кругу Гончарова звали «де Лень» и он производил впечатление человека, который более всего любит покой и комфорт, он стал единственным из крупных русских писателей, совершившим морское кругосветное путешествие. Были, правда, ещё K.M. Станюкович [164] да Д. В. Григорович, [165] но масштаб таланта здесь другой. Иные и результаты морских путешествий. Гончаров писал не морские пейзажи и жанровые картинки из жизни экипажа корабля. Его книга претендовала на большее. Это своего рода философия жизни и современной цивилизации.
164
Станюкович Константин Михайлович (1843–1903) — русский писатель-маринист, автор «Морских рассказов».
165
Григорович Дмитрий Васильевич (1822–1899) — писатель, автор очерка «Петербургские шарманщики», повести «Антон-Горемыка», романов «Рыбаки», «Переселенцы», его перу принадлежат «Литературные воспоминания». Собрание сочинений Григоровича составляет 12 томов. Гончаров не воспринимал фигуру Григоровича всерьёз.
0 начале 1850-х годов (в это время писателю уже сорок лет!) Гончаров писал, что он «заживо умирал дома от праздности, скуки, тяжести и запустения в голове и сердце». Он ясно сознавал, что нужны какие-то серьезные перемены в жизни. Громадные нерастраченные человеческие и творческие силы, затаённая «жажда подвига» (подвига нелитературного!) — всё это требовало какого-то выхода! А моря, океаны — это ведь давняя его мечта: «Страстишка к морю жила у меня в душе…» Ещё когда он только начинал осваивать Петербург, он гулял по Васильевскому острову, наслаждался видом больших кораблей и «нюхал запах смолы и пеньковых канатов»! Вот почему он так обрадовался неожиданному предложению отправиться вокруг света в качестве секретаря адмирала Евфимия Васильевича Путятина на фрегате «Паллада». Эта передышка оказалась очень кстати: несколько лет плавания, полной перемены жизни, невозможность запросто сойти на берег и явиться среди своих знакомых — всё это должно как-то «утрясти» его жизнь по возвращении. В конце концов путешествие, да ещё морское, — это обязательно приключения и, как следствие, перемены!
Писателю повезло с возможностью обойти весь белый свет и побывать в экзотических азиатских странах. Россия впервые так серьёзно начинала поворачиваться лицом к Востоку: к Японии и Китаю прежде всего. Экспедиция Путятина в Японию открывала для России новые горизонты. И притом не только в Японии, но в Юго-Восточной Азии в целом. Конечно, и раньше страна посылала свои «миссии» в Пекин. В их состав входили учёные монахи, дипломаты, военные, между прочим, и архимандрит Аввакум (Честной), с которым близко сойдётся Гончаров во время плавания на «Палладе». Но теперь ситуация изменялась коренным образом. До 1855 года китайский язык изучался в России в одном только Казанском университете. Теперь, когда восточный вопрос встал всерьёз, всех китаеведов вместе с синологической библиотекой забрали из Казани в Петербург. 22 октября 1854 года был подписан указ Правительствующему Сенату о преобразовании разряда восточной словесности Санкт-Петербургского университета в факультет восточных языков. На факультете учреждалось девять кафедр, в том числе и кафедра китайского языка. Её возглавил профессор В. П. Васильев, который убыл из Китая незадолго до отправление в кругосветку фрегата «Паллада». Азиатская экспедиция адмирала Е. В. Путятина была нужна России как воздух!
Для самого писателя предложение отправиться в кругосветку было не случайным. Хотя в своём министерстве Гончаров занимал совсем незначительную должность с мизерным окладом, но был на виду у начальства. Среди его знакомых были люди, связанные с придворными кругами. Прежде всего речь идёт о семье академика Майкова, который благодаря своему таланту был известен самому государю Николаю I. Царь лично присвоил художнику-любителю Майкову звание академика и заказал ему роспись Троицкого собора лейб-гвардии Измайловского полка, затем Майков расписывал знаменитый Исаакиевский собор. Так что за Гончарова было кому замолвить словечко. Собственно, на фрегате «Паллада» должен был плыть Аполлон Аполлонович Майков, будущий известный поэт, сын академика. Но он отказался, и тогда сами Майковы предложили товарищу министра народного просвещения Авраамию Сергеевичу Норову [166] кандидатуру Гончарова: чиновник Министерства иностранных дел, чрезвычайно уравновешенный и дипломатичный человек, наконец, что очень важно, талантливый писатель, автор «Обыкновенной истории» и «Сна Обломова». Ничего лучшего и быть не может! Он и будет тем Гомером, который выдаст в свет новую «Одиссею», опишет путешествие современных аргонавтов за золотым руном к берегам Японии! Гончаров с удовольствием согласился. Сбывалась его давняя мечта…
166
АлексеевА. Д. Летопись жизни и творчества И. А. Гончарова. М.—Л.,
24 сентября 1852 года он уже присутствовал на вечере у Норова: великий актёр Михаил Семёнович Щепкин читал «Театральный разъезд» и «Развязку «Ревизора»». На вечере присутствовали также поэт А. Н. Майков, профессор A.B. Никитенко, хорошо известный в литературной среде В. И. Даль, наконец, писатель Г. П. Данилевский. [167] Биограф Норова замечает: «На высоте его общественного положения обращение его со всеми, — по единодушному свидетельству лиц, близко знавших его, было столько же просто, безыскусственно, полно доброжелательства и добродушия, как и во всех других обстоятельствах его жизни. В человеке он прежде всего уважал человека и внешним отличиям никогда не давал предпочтения перед внутренними. Еженедельно, в определенный день, у него собиралось многочисленное общество, в котором, между высшими сановниками, всегда занимали почетное место люди, известные своими дарованиями, люди мысли и науки; в беседе с ними он по преимуществу любил проводить время. Понятно, как благотворно действовало это и на ученых, и на него самого — на его деятельность. В этих простых, не стесненных никакими формальностями беседах, где всякий, зная просвещенное уважение хозяина ко всякому честно и свободно выраженному убеждению, высказывал свои мысли и взгляды напрямик, министр узнавал много такого, что не могло доходить до него официальным путем и что, однако, вовсе не было излишним иметь в виду для успешного хода вверенного ему дела; а собеседники министра в этих же беседах почерпали силы к честному труду на общую пользу». [168]
167
Алексеев А.Д. Летопись жизни и творчества И.А. Гончарова. М.—Л., 1960. С. 37.
168
Отечественные подвижники благочестия. Октябрь. Введенская Оптина пустынь. 1994. С. 580–581.