Гончаров
Шрифт:
У Гончарова сложились весьма дружественные отношения со многими моряками. Прежде всего с самим адмиралом. Граф-адмирал Евфимий Васильевич Путятин (1803–1883) был старше Гончарова на девять лет. В свое время он окончил курс в Морском кадетском корпусе, а в 1822–1825 годах совершил на фрегате «Крейсер» в качестве мичмана свое первое кругосветное плавание к берегам Америки под командой знаменитого адмирала, тогда ещё капитана 2-го ранга, М. П. Лазарева. [178] В 1838–1839 годах Путятин командовал фрегатом, участвовал в высадке десанта на черноморском побережье и был ранен. С 1842 года начинается дипломатическая деятельность Путятина, отмеченная рядом заслуг перед Россией, в отношениях с Персией. Так, он убедил персидское правительство уничтожить прежние стеснения русской торговли на Каспийском море и в самой Персии. Экспедиция в Японию была, таким образом, доверена человеку опытному во многих отношениях. Правда, адмирал казался порою чудаковатым. Аристократ и англоман, он в то же время был чрезвычайно религиозен, а молодости хотел даже стать монахом. Путятин обладал обширными познаниями в области духовной литературы. Известно, что в свободное время гардемарины читали ему не что иное, как творения Святых Отцов. Искренняя религиозность и одновременно англомания — это необычное сочетание наклонностей сильно сблизило
178
Михаил Петрович Лазарев (1788–1851) — русский флотоводец и мореплаватель, адмирал (1843), кавалер ордена Святого Георгия 4-го класса и первооткрыватель Антарктиды.
Часто упоминает Гончаров в своей книге и других своих постоянных собеседников — капитана «Паллады» Ивана Семёновича Унковского, судового священника архимандрита Аввакума, мичмана Павла Алексеевича Зелёного и других моряков. Особенно тепло отзывается Гончаров об архимандрите Аввакуме: «Он жил в своем особом мире идей, знаний, добрых чувств — ив сношениях со всеми нами был одинаково дружелюбен, приветлив. Мудреная наука жить со всеми в мире и любви была у него не наука, а сама натура, освященная принципами глубокой и просвещенной религии. Это давалось ему легко: ему не нужно было уменья — он иным быть не мог. Он не вмешивался никогда не в свои дела, никому ни в чем не навязывался, был скромен, не старался выставить себя и не претендовал на право даже собственных, неотъемлемых заслуг, а оказывал их молча и много — и своими познаниями, и нравственным влиянием на весь кружок плавателей, не поучениями и проповедями, на которые не был щедр, а просто примером ровного, покойного характера и кроткой, почти младенческой души.
В беседах ум его приправлялся часто солью легкого и всегда добродушного юмора.
Кажется, я смело могу поручиться за всех моих товарищей плавания, что ни у кого из них не было с этою прекрасною личностью ни одной неприятной, даже досадной минуты…»
Как всегда, Гончаров показывает себя прекрасным описателем нравов людей из народа. Крупным планом дан портрет матроса-денщика Фадеева, которого романист изображает с любовью, мягким юмором, колоритно. И прежде всего Гончаров, как и в романах, проверяет героя готовностью выполнить свой долг: «Я… старался вглядеться в это равнодушие, что оно такое: привычка ли матроса, испытанного в штормах, уверенность ли в силах и средствах?.. Чувство ли покорности судьбе; и того, кажется, нет… Это — простое равнодушие, в самом незатейливом смысле. С этим же равнодушием он, то есть Фаддеев, — а этих Фадеевых легион, — смотрит и на новый прекрасный берег, и на невиданное им дерево, человека — словом, все отскакивает от этого спокойствия, кроме одного ничем не сокрушимого стремления к своему долгу — к работе, к смерти, если нужно».
Гончаров оказался на фрегате своим не только потому, что прекрасно вписался в офицерское товарищество, но и потому, что сыграл нерядовую роль в процессе переговоров с японцами. Недаром сами японцы, приглядывавшиеся к тому, кто из русских какую роль играет в переговорах, назвали Гончарова «тактиком». [179] Гончаров в числе немногих постоянно присутствовал на встречах с японцами, так что его роль не сводилась только к написанию отчёта.
Годы, проведенные в экспедиции, очень много дали Гончарову: он не только увидел мир, получил уникальный опыт жизни, написал два тома очерков под названием «Фрегат «Паллада»». Главное, он внимательно вглядывался в нового «героя времени», преобразователя мира. «… Поэтический образ, который кидается в глаза новейшему путешественнику… не блистающий красотою, не с атрибутами силы, не с искрой демонского огня в глазах, не с мечом, не в короне, а просто в черном фраке, в круглой шляпе, в белом жилете, с зонтиком в руках. Но образ этот властвует в мире над умами и страстями. Он всюду: я видел его в Англии — на улице, за прилавком магазина, в законодательной палате, на бирже… на песках Африки, следящего за работой негров, на плантациях Индии и Китая, среди тюков чаю, взглядом и словом, на своем родном языке, повелевающего народами, кораблями, пушками, двигающего необъятными естественными силами природы… Везде и всюду этот образ английского купца носится над стихиями, над трудом человека, торжествует над природой!»
179
См.: Гончаров И. А.Поли. собр. соч. В 20-ти томах. Т. 3. СПб., 2000. С. 700.
Наблюдая процесс проникновения английского и американского капитала во все уголки мира, Гончаров выстраивает свою «цивилизационную философию», которая сводится в конечном счёте к представлению о том, что человечество, «превращая пустыни в сад», тем самым «возвращает Богу плод брошенного
Им зерна». Согласно этому представлению, Бог создал человека и человечество для сотворчества, для постоянного творческого поиска, инициативы. А как же традиционное представление об аскезе, постах, молитвах, неизбежной скорби, покаянии? Для Гончарова здесь нет противоречия. Его собственная жизнь и его романы показывают удивительное сочетание в человеке творческих устремлений и глубоко скрытой духовной жизни, несомненно включающей и страдания Иова, и «страх Божий»…
Повсюду наблюдает автор «Фрегата» процесс пробуждения мира от патриархального «сна» и застоя. Тут, кстати, проводит он и сопоставление двух типов судов. Цивилизация пользуется уже паровыми судами, в то время как отстающий патриархальный мир путешествует на паруснике. Гончаров явно противник квасного патриотизма. Писатель наблюдает, как в самых разных частях света, где ещё вчера были дикие леса и пустыни, прокладываются дороги, строятся фабрики, появляются города и посёлки. Люди начинают жить деятельно. В главе «Ликейские острова» путешественник показывает чудом уцелевший уголок мира, живущий по законам патриархальной идиллии. Гончаров не скрывает своей симпатии к этому идиллическому уголку, этой сохранившейся в тихом уголке мира Обломовке, но при этом прекрасно понимает, что цивилизация стоит уже у порога этого идиллического мира. Время берёт своё. Во время своей кругосветки писатель окончательно уверяется, что развитие культуры и цивилизации есть одно из важнейших заданий Творца для человечества. В таком представлении о «культурном христианстве» уже проглядывали черты русской религиозной философии Серебряного века, предтечей которой надо признать Гончарова.
Правда, эта глобальная сверхзадача, включающая в себя размышления об «ответственности» человечества перед своим Творцом, не выпирает из текста — она его органическая часть. Сначала цель путешествия Гончаров формулирует гораздо понятнее и проще: «Да, путешествовать с наслаждением и с пользой — значит пожить в стране и хоть немного слить свою жизнь с жизнью народа,
Секрет его легко и непринуждённо написанной книги (поистине лучшее произведение в мировой библиотеке путешествий!) прост. Его не привлекают знаменитые музеи, памятники и пр. Свои очерки он строит не как отчёт о климате, населении, промыслах той или иной страны, но как описание спонтанных впечатлений частного человека, наблюдательного литератора, которые передают ритм и краски жизни незнакомых для читателя экзотических стран: «Вообще большая ошибка — стараться собирать впечатления; соберешь чего не надо, а что надо, то ускользнет. Если путешествуешь не для специальной цели, нужно, чтобы впечатления нежданно и незванно сами собирались в душу; а к кому они так не ходят, тот лучше не путешествуй». Ему интересно поведение обычного человека на улице, на рынке, в доме. Из Лондона он пишет: «… меня тянуло всё на улицу; хотелось побродить не между мумиями, а среди живых людей. Я с неиспытанным наслаждением вглядывался во всё, заходил в магазины, заглядывал в домы, уходил в предместья, на рынки, смотрел на всю толпу и в каждого встречного отдельно».
Гончарову интересно всё: с какой мимикой и жестикуляцией разговаривают люди, что и как едят. В Лондоне, например, «все мяса, рыба отличного качества, и все почти подаются au naturel, с приправой только овощей. Тяжеловато, грубовато, а впрочем, очень хорошо и дешево: был бы здоровый желудок; но англичане на это пожаловаться не могут». Здесь, видимо, и усвоил писатель привычку завтракать по-английски. Его племянница вспоминала: «Дядя придерживался строго определенного режима, вставал в восемь часов, делал себе холодные обливания и, окончив свой туалет, отправлялся гулять, а после прогулки приступал к своему обычному завтраку a l’anglaise, как он говорил, состоявшему из бифштекса, холодного ростбифа и яиц с ветчиной, — все это он запивал кофе или чаем».
Однако англомания писателя имеет свои пределы. Гончаров не был бы самим собой, если бы не видел противоречий прогресса и цивилизации. Прогресс напорист, агрессивен и туп. Он не порождает мысли о цели человеческой жизни, о её высоком назначении. Цивилизация же для Гончарова одухотворена духом Божиим. Она прямо ставит вопрос о смысле жизни, о связи человека со своим Творцом. Достаточно прочесть его язвительные замечания об Англии: «Про природу Англии я ничего не говорю: какая там природа! ее нет, она возделана до того, что всё растет и живет по программе. Люди овладели ею и сглаживают ее вольные следы… Всё породисто здесь: овцы, лошади, быки, собаки, как мужчины и женщины. Всё крупно, красиво, бодро; в животных стремление к исполнению своего назначения простерто, кажется, до разумного сознания, а в людях, напротив, низведено до степени животного инстинкта. Животным так внушают правила поведения, что бык как будто бы понимает, зачем он жиреет, а человек, напротив, старается забывать, зачем он круглый Божий день и год, и всю жизнь только и делает, что подкладывает в печь уголь или открывает и закрывает какой-то клапан». Или вот ещё: «Вот он, поэтический образ, в черном фраке, в белом галстухе, обритый, остриженный, с удобством, то есть с зонтиком под мышкой, выглядывает из вагона, из кеба, мелькает на пароходах, сидит в таверне, плывет по Темзе, бродит по музеуму, скачет в парке! В промежутках он успел посмотреть травлю крыс, какие-нибудь мостки, купил колодки от сапог дюка. Мимоходом съел высиженного паром цыпленка, внес фунт стерлингов в пользу бедных. После того, покойный сознанием, что он прожил день по всем удобствам, что видел много замечательного, что у него есть дюк и паровые цыплята, что он выгодно продал на бирже партию бумажных одеял, а в парламенте свой голос, он садится обедать и, встав из-за стола не совсем твердо, вешает к шкафу и бюро неотпираемые замки, снимает с себя машинкой сапоги, заводит будильник и ложится спать. Вся машина засыпает». Прочтёшь — и задумаешься о конечных результатах европейской цивилизации, не одухотворённой нравственным идеалом. Но, между прочим, не щадит писатель и своего родного, «доморощенного». Здесь, в родной Обломовке, по видимости, царит нравственное благополучие, но без творчества, без уважительного отношения к цивилизации и культуре, это нравственное благополучие вырождается не только в технический, но и в духовный застой. Снова и снова Гончаров возвращается к античному правилу «всё в меру». В дополнение к портрету «механического» англичанина тут же следует ещё один портрет: «Облако английского тумана, пропитанное паром и дымом каменного угля, скрывает от меня этот образ. Оно проносится, и я вижу другое. Вижу где-то далеко отсюда, в просторной комнате, на трех перинах, глубоко спящего человека: он и обеими руками, и одеялом закрыл себе голову, но мухи нашли свободные места, кучками уселись на щеке и на шее. Спящий не тревожится этим. Будильника нет в комнате, но есть дедовские часы: они каждый час свистеньем, хрипеньем и всхлипываньем пробуют нарушить этот сон — и всё напрасно. Хозяин мирно почивает; он не проснулся, когда посланная от барыни Парашка будить к чаю, после троекратного тщетного зова, потолкала спящего хотя женскими, но довольно жесткими кулаками в ребра; даже когда слуга в деревенских сапогах, на солидных подошвах, с гвоздями, трижды входил и выходил, потрясая половицы. И солнце обжигало сначала темя, потом висок спящего — и всё почивал он. Неизвестно, когда проснулся бы он сам собою, разве когда не стало бы уже человеческой мочи спать, когда нервы и мускулы настойчиво потребовали бы деятельности. Он пробудился оттого, что ему приснился дурной сон: его кто-то начал душить во сне, но вдруг раздался отчаянный крик петуха под окном — и барин проснулся, обливаясь потом». Что же лучше: английская «машина» или русский «барин»? Пусть решает сам читатель. Для автора «Фрегата «Паллада»» — ни то ни другое. Гончаров, как всегда, хотел бы, чтобы крайности сошлись на золотой середине, чтобы патриархальная инерция (всеобщий дилетантизм) не просто сменилась инерцией буржуазной (крайняя специализация), а чтобы человек реализовался в осмысленном, творческом, преобразующем труде. Во время путешествия он напряжённо всматривается в различные страны, местности, в людей, стараясь обнаружить хотя бы намёки на возможность этой золотой середины.