Гонка за счастьем
Шрифт:
Все было бы прекрасно, если бы он не заявил, что решил сделать спектакль музыкальным, потому что открыл для себя прелестную музыку.
Она и раньше слышала, что этот уникальный, талантливый режиссер в работе — тиран и, при всей своей энциклопедической образованности и дворянском происхождении, добиваясь своего, не терпит возражений, слышит только себя и может быть крайне грубым. На грубость она не нарвалась, но на его наплевательское отношение к ней все же напоролась — что за метания, почему бы заранее не продумать замысел, а потом привлекать людей. Она ведь свое
Мысленно послав его подальше, она тут же решила, что в интересах дела лучше заболеть идеей режиссера, чем сопротивляться ей внутренне, ведь, может, именно потому, что он в работе не щадит ни себя, ни других, все его спектакли и уникальны. А коли так, придется проглотить досаду и вкалывать дальше. К тому же, она с самого начала согласилась работать не из-за денег, ей просто интересен этот новый путь, сразу открывающий разные возможности — имя есть имя, и уж лучше тешить себя будущим результатом, чем стонать… здесь стоит согласиться с Гоголем — это, кажется, в письме к Жуковскому — «искусство есть примирение с жизнью»…
Раевский вмешиваться в дальнейший процесс не стал и никаких особых указаний не дал, решив, что карт-бланш максимально выявит индивидуальность композитора — человек такого размаха поставил на новичка, прослушав несколько его сочинений, записанных на пленку. Пришлось задавать вопросы, потому что хотелось большей ясности. Все его ответы сводились примерно к следующему:
— Это — не мюзикл, поэтому музыка — не самостоятельная часть сюжета, роль ее — не доминирующая, а, скорее, поддерживающая, орнаментальная, если хотите, декоративно сопровождающая.
— Каким должно быть временное звучание каждой отдельной вещи?
— Это уж как получится, никаких спидометров, хронометражей… сократить можно будет по ходу — или текст, или музыкальный фрагмент.
— Хорошо бы послушать запись, чтобы заранее получить хоть какое-то представление о качестве музыки.
— Умница, правильное замечание, это — пожалуйста. Гриш, — обратился он к Блавадскому, — сгоняй за пленкой, она у меня на столе, в конверте с надписью — Загорский.
— Сколько музыкальных фрагментов вы себе представляете? Пять? Двадцать?
— Не знаю. Вы — автор, с прекрасным образованием и тонким вкусом, сами и думайте. Нужно будет написать несколько романсов на стихи Лермонтова, стилизовать, скажем, вальс, мазурку и подумать об общем музыкальном фоне. Обсуждайте все вопросы с композитором, я хочу новых, нестандартных решений, поэтому не бойтесь экспериментировать. Мне нужна свежая мысль, а решение, как ее донести сценически, придет само, когда увижу материал, поэтому я и хочу увидеть уже полностью готовую вещь.
— Немного страшновато — столько музыки в драме…
— Плюньте на устоявшиеся мнения, будто музыка в драматическом театре — инородный элемент и режиссер вводит ее от беспомощности и своей, и актерской. Эти рассуждения — вчерашний день. Просто старайтесь делать свое дело
Калерия превосходно понимала, что он имел в виду, когда говорил об этом: один из лучших режиссеров страны находился в очередной опале после прогремевшей новаторской постановки. Не успели умолкнуть аплодисменты и дифирамбы в его адрес по поводу вручения два месяца назад Государственной премии за лучшую оперную постановку, как родимый Союз тут же расправился с гением в своем замечательном стиле без лишних церемоний и оглядок на послужной список уволил за новаторский эксперимент.
Но и он вполне благополучно справлялся — по крайней мере, внешне не высоким положением олимпийца, и с уделом парии. За свою долгую жизнь в искусстве он, очевидно, привык к тому, что его то приглашают на главные сцены страны, превозносят, награждают всевозможными регалиями и почестями, то низвергают и оголтело критикуют — очередная кампания, результат подковерной возни, междусобойной грызни, межведомственных разногласий, а то и просто — из-за элементарной зависти. Такая мощная фигура, да еще с нестандартными художественными взглядами и подходами, нередко противоречившими общеисповедуемым или свежеспущенным сверху, не могла не вызывать специального к себе внимания властей и придворной критики.
На переделки ушел месяц, но теперь она увидела, что Раевский оказался прав — постановка заметно выиграла. Что ж, за свою работу ей краснеть не придется, а вот с музыкой пока еще не все было ясно.
Сегодня ей предстояла встреча с Сергеем Загорским, молодым композитором, приглашенным Раевским в спектакль. Карамышев, почти не знакомый с нововведениями, мог бы поддержать ее своим авторитетным присутствием, но предпочел отделаться звонком. Вставить словечко в его монолог было сложно — он говорил без пауз:
— Поздравляю с завершением работы, никогда не сомневался, что Калерия Великая не подведет в борьбе за общее дело, но, к сожалению, безумно занят, лечу в Манты-Хансийск, то есть, ха-ха-ха, в Ханты-Мансийск, надеюсь, что не зря оговорился, они там, может, как и аз грешный, тоже едят манты… Пожелай мне успеха, как желаю тебе его я…
Следом за пожеланием, как всегда, понесся поток — сложности на службе, жалобы на интриганство соперников и пренебрежение зажравшегося начальства. Завершился звонок елейными комплиментами в ее адрес и надеждой на новое сотрудничество.
Она поняла, что теперь ей одной предстояло встречаться с Загорским, объяснять — в самых общих чертах, — в каких частях, по ее замыслу, должна звучать музыка.
Калерия вздохнула — как бы хотелось научиться равномерно и последовательно распределять время и энергию, но пока с этим ничего не выходило… Сегодняшний день не был исключением — утро она провела на затянувшемся до обеда заседании редколлегии и теперь, без паузы, приготовилась общаться с молодым музыкальным дарованием.