ГОРА РЕКА. Летопись необязательных времён

Тиккоев Павел

Изрядно захмелевшие уже слушатели вдарили разухабистым смехом по относительной тишине застолья, да так, что тюль на окне прикинулась “парусом под тугим ветром”. А откуда-то с краю прозвучало: «Да – Акимич, но…».

Той провёл ладонью перед лицом и, выйдя из неудавшегося ему образа, поднял стакан, вытянул вперёд руку на уровне груди и, дождавшись когда “парус” сдуется, а занавеска вновь станет сама собой, очень симпатично улыбаясь, сказал:

– С новым учебным годом, учащиеся! А если серьёзно… С Новым годом!!!

Той стоял, держа в вытянутой руке “бокал” с шампанским, и будто бы собирался с мыслями. Все тоже решили, что он сейчас что-то обдумает и продолжит, а поэтому тишина победила нетерпение и наглухо утрамбовала комнату. И тут – в этом вязком ожидании – в ходиках неожиданно что-то щёлкнуло, зашипело и, из открывшейся дверки вылетела кукушка. При полной тишине за столом она проделала двенадцать раз положенное ей “пение”, юркнула в домик и захлопнула за собой дверь.

Лишь

секундная задержка отделила хлопок двери от громогласного «урраа» на все лады и переливы. Дружное и беспорядочное чоканье слегка поубавило напитка в стаканах, но брызги шампанского лишь усилили восторг. Шипучее вино взбодрило прикорнувший на время энтузиазм, и он вновь объединил весь стол в желании всех и каждого что-то сказать от себя и для всех, но своё и одновременно со всеми. Всё произносимое накладывалось друг на друга и замешивалось в неимоверный компот, заливавший комнату сладостью добрых пожеланий и веры в неизбежное счастье. Чего здесь было больше: паров шампанского или просветлённого истинного сознания, освобождённого из тенёт юношеской показной дерзости – не суть. Совершенно очевидно было лишь то, что на данный конкретный момент всё это было абсолютно искренне.

– Всех с Новым годом! Всем успеха во всём! – сияющие восторгом деликатно-голубые глаза.

– Будьте все счастливы! – широченная улыбка, демонстрирующая ровные соблазняющие молочной белизной зубки.

– Вот чтобы всё было воот! Так! – горящие острой волей глаза и закованный в нервы большой палец, проткнувший всё вверх.

– С Новым годом! Всего лучшего! – бархатный тихий выдох, спроваженный ласковым карим взглядом.

– Любви! – как потаённый шёпот, погружённый в синеву искушающих глаз.

– Дружбы, блин, нам! – бледно-голубой вулкан с прищуром.

– С Новым годом, с Новым годом, – торопливое участие, умягчённое зелёными огоньками очей.

– Всем всего по-всякому! – хитринка разлитого крепкого чая из щелочек глаз.

– Пусть в будущем всё будет настоящим! – тёпленький серенький блеск через выкатившуюся слезинку…

Постепенно – под напором винных испарений – коллективное начало было вытеснено желанием индивидуально-потаённого продолжения. А перекур на балконе позволил некурящим преобразовать помещение из пиршеского убранства в затемнённо-танцевальный зальчик. Стол сложился и, втиснувшись в узкое пространство между ёлкой и стеной, сбросил с себя всю предыдущую сервировку, сохранив лишь спиртное да несколько стаканов. И даже гордость советской стекольной промышленности с остатками сладостей и одиноким уже очищенным мандарином вынуждена была ютиться на подоконнике между горшком с алое и стопкой старых газет, заготовленных для нарезания и использования в сортире – то есть по их первоначальному предназначению (мягкость бумаги была на должном уровне, а неудобство состояло лишь в том, что она была выпачкана чёрными буквами и чёрными же фотографиями). Стулья и табуретки отковыляли частью на кухню, частью в прихожую – она же коридорчик между входной дверью, кухней и «большой комнатой». И эти столярные изделия, дислоцированные в полутьме, требовали высокой концентрации внимания при свершении перехода в туалет; а вот поспешность и разболтанность в этом походе привели впоследствии к болезненным столкновениям с табуретами некоторых представителей “подвыпивше-сильного пола”. Было даже зафиксировано единичное падение, правда, не потребовавшее л'eкарского вмешательства, а залеченное только и исключительно изрядной порцией тихого мата. И этот недолго продолжавшийся процесс самолечения прекратила хозяйка жилища, отдавшая точное распоряжение:

– Хватит! Иди уже, отдохни.

Выполнить это наставление пострадавшему помогли Фасоль и Тюль, немедленно освобождённые своими партнёршами от участия в очередном танго. Они весьма участливо препроводили каскадёра – неудачника в “чистилище мочевого пузыря” и потом тут же доставили облегчённого Анастаса в «будуар для отдыхающих», вверив дальнейшую заботу о нём по-прежнему на что-то рассчитывавшей Любе.

Ёлка, украшенная немногочисленными лампочками, стыдливо укрывшимися за ветками с опушившимися иголками, вступила в сговор с музыкой, липко заполнившей всё оставшееся без света пространство. А всё это вместе запустило понятные фантазии в головах. Всякий установил для себя свой предел мечтаний. И шуршащий поиск компромисса периодически нарушал идиллию возбуждающей темноты и музыки, умеренной в громкости. Затемнение было весьма комфортным для танцующих, погружённых в свои “искания – нахождения – несопротивления” и одновременно вполне недостаточным, чтобы была возможность что либо воспринимать по-своему фантазирующими соседями. Но в тоже время степень затемнения была не столь радикальна, чтобы сокрыть происходящее от наблюдателя, пожелавшего присмотреться. Той подошёл к заскучавшему одинокому столу и, взяв первый подвернувшийся под руку стакан, принциально-самостоятельно “намахнул”. И тут же чуть было не вытолкнул фонтаном всю эту жижу обратно. Но ему всё же удалось как-то вглотнуть в себя эту бурду. «Бл, вот намешали! Водка, вино, рассол, ещё какая-то херня… жжж…» – содрогнулся он, прогоняя остатки мысли, искавшей рецепт этого замеса, и тем помог себе

окончательно утрамбовать этот неизысканный коктейль. Справившись с дозой «непонятно чего», Тою вдруг взбрело в голову проверить “отдыхающего” и он, пробираясь сквозь танцующих, слегка отклонился от правильного направления. Тогда, примерно соизмерив все предметы между собой и наложив одно на другое, он стал корректироваться, но тут при выверке пути он ощутил приятную лёгкую разболтанность между своими глазами и ногами, и на, казалось бы, таком небольшом отрезке пути, он столь жёстко повздорил с косяком двери, что готов был вдарить ему в ответ. Но, покрутив ушибленным плечом, решил всё же поберечь свой кулак… да и ногу тоже – его злопамять в данном случае аукнулась пользой для организма.

Из освещения в «будуаре» был лишь бледный фонарный столб на улице, зачехлённый в задёрнутую на окне занавеску. Анастас распластался на кровати в призывной позе – «Свободу Анжеле Дэвис!». Люба пристроилась рядышком, весьма удачно используя для себя всю архитектуру “интернационалиста”. «Тут всё складно и для спящего и для использующего спящего» – заключил Той, развернулся и, неприветливо поглядев на косяк, настырно продолжавший стоять на своём, вышел из комнаты.

На этот раз он более расчётливо прокуролесил через медленный сонм танцующе-целующихся и попал точно к цели – к дивану. «Осмотреться» – вывел Той насущную необходимость, присев в самом уголку. Ему пришлось придвинуть свои ступни вплотную к мебельному дефициту «дабы никому “неподножить”». После этого Той залепил морду ладонью, оставив небольшую щёлку между пальцами и принялся «осматриваться». Но тут же его подготовка была вероломно нарушена Ниной. Она, подтанцевав к дивану, скинула со своих бёдер мослы Фасоля, цапнула Тоя за руку, заслонявшую его лицо и, потянув к себе, самоуверенно потребовала:

– Пошли, Той, потанцуем.

Той же, не обнаружив в себе никаких сомнений, отобрал свою руку у Нины, опешившей от такого исхода, и, вновь приладив её как маску, пьяненько пробурчал:

– Пажди… пажди… пасижу.

Фасоль одобрительно крякнул и снова захомутал Нину, опустив хват за бёдра чуть ниже ранее достигнутой допустимости. Такой поворот событий видимо сильно огорчил девчонку и подвиг её к кардинальной перемене танцобстановки. Свершив громкий хлопок ладонями по мослам Фасоля, тискавшим её с ползучим понижением, она подскакала к проигрывателю и остановила тягучую нудную мелодию.

– Танцуют только девушки! – изрекла она недоумевавшим соискателям удовольствий.

Короткая пауза в осмыслении происходящего завершилась всеобщим одобрением содержательного продолжения музыкальной темноты. Зазвучавшая композиция была весьма удачна для демонстрации возможностей томящихся в нетерпении женских начал.

Той сперва по инерции, а затем вдруг с аналитическим интересом стал наблюдать за телодвижениями девчонок. Он впервые для себя принялся раскладывать и складывать каждое отдельное движение вихляющих фигурок в целостные каскады, пытаясь предугадать будущую женскую сущность танцующих. Это занятие весьма его увлекло и даже не позволило ничего воспринять из бурчания Толстого, присевшего рядом с ним и пытавшегося толчками локтем в бок, возбудить интерес Тоя к своему сказанию о чём-то. Той на это никак не реагировал, он изливал потоки делаемых им выводов внутри своей сути. «О, весьма… эта будет очень нетерпелива и ненасытна… но и взбалмошна… А эта точно хорошо обживётся у плиты… и если фартучек в цветочек, то будет очень даже приятно-симпатично… Тут не очень ясно что… но чересчур угловато и плосковато… в общем, как-то нервно и неуютно… Это как-то тяжеловато-слоновато… сонливо-лениво… чуть бы аккуратности… да-да именно вот тут аккуратности бы… и вот здесь причесать… да, и подмести бы не мешало… О, это очень гладко… и мягко… и плавно… и тихонечко-шептательно… и пухленько так всё… сюсюкально… но, чересчур тоненько-тихонько… А здесь просто марш вояк… тут всем телом призыв-порыв… совсем всем телом… особенно в'eрхом… не низом с полунизом, а именно в'eрхом… в общем, тут всё верхом…».

Музыка закончилась совсем уж неожиданно и противно некстати. Той понял, что он упустил и не соотнёс движения фигур с фактическими лицами. В его голове даже чуть было не прижилось осознание того, что число разнообразных выводов по фигурам превысило число реальных фигур, бывших в наличии и танце. Но это мимолётное сомнение его ни сколько не озаботило, потому как реального длинного интереса ни к одной из присутствовавших девчонок он не испытывал.

Его возникший интерес был цинично-изучающим, а интрига подогревалась его гордыней способности к предвидению. Но всё на свете также кон'eчно, как и желание безответно терпеть тычки локтем в рёбра.

– Не расшиб? – спросил Той, приложив ладонь к своему боку.

Толстый от неожиданности сглотнул начавшее извлекаться очередное неприличное словцо и, судя по звуку, заглотил его прямо в желудок. Он уставился на Тоя своими узкими широко открытыми глазами, требуя пояснений… ну, или уточнения вопроса. Толстый даже не мог предположить, что Той вообще не слушал его пересказ запущенной кем-то сплетни о том, как якобы Юрка по прозвищу Резак тискал Марину прямо в гардеробе школы.

– Я говорю: локоть себе не расшиб? – уточнил Той, отчаянно пытаясь въехать в то, что так заколодило Толстого.