Горбатые атланты, или Новый Дон Кишот
Шрифт:
– Мужа - это да. Но сложно это, сложно...
Подобного бесстыдства Сабуров никак не ожидал. Сдерживаясь, он корректно попрощался, но Бэллочка вдруг снова ухватила его за рукав.
– Ой, Андрюшенька, она ведь, наверно, как-то открывается, давай попробуем?..
Наглость ее не имела границ - что значит, привыкла жить на подачки. Сабуров снова взялся за тумбочку, которая среди недорогой стандартной мебели выглядела донельзя обносившимся аристократом, попавшим в приличное мещанское общество. Сабуров мрачно всадил в щель услужливо подсунутый Бэллочкой кухонный нож и постарался расшатать
– Дореволюционные!
– восхитилась Бэллочка.
– Возьми себе.
– Тебе деньги нужнее. В "Старую книгу" сдашь.
– Да их никуда не возьмут - вон они как распухли!
Книги, и в самом деле, когда-то хорошенько промокли - возможно, во время пожара - и выглядели вздувшимися и покоробленными. Все они как одна оказались без титульных листов, так что и авторов установить было затруднительно; вдобавок одна из книг оказалась толстенной тетрадью в зеленом переплете с прожилками "под мрамор". Страницы тетради были с двух сторон исписаны маленьким бисерным почерком, "под клинопись". Поэтому Сабуров позволил себя уговорить и в дурном расположении духа отправился домой, унося подмышкой стариковские книги и тетрадь. Уже поднимаясь на лифте, он вспомнил, что "Братья Карамазовы" остались у Бэллочки изменница заморочила ему голову своей тумбочкой.
В прихожей он услышал собачий лай и похолодел. Погибавший от безделья Игорь Святославович однажды уже заводил собаку. В его отсутствие она выла, - вслушавшись, даже какие-то тоскливые междометия различаешь: уу, увы-ы, оой-ой - а когда он появлялся, начинала лаять. Не имея отъезжих полей для травли русаков, Игорь Святославович с топотом носился по квартире, отдавая какие-то собачьи команды. В конце концов, пес удрал, не снеся совместной жизни с идиотом-хозяином. Но теперь, похоже, старое начиналось сызнова...
Собачьим хозяевам тоже нужна чья-то преданность, но заслужить ее у людей им не удается. И любить им хочется того, кто никогда бы не возражал, полностью от них зависел и не имел бы о них обоснованно низкого мнения.
Под собачий брех Аркаша изнывал над томом Шиллера (время от времени в нем наблюдается агонизирующий порыв вернуться к европейской культуре), а Шурка усерднейшим образом трудится над юбилейным, пятисотым натюрмортом, - перед ним на покрытом полотенцем стуле в художественном беспорядке раскиданы вокруг кофейника опрокинутые чашки.
Способности к рисованию имеются у Аркаши, а занимается им Шурка: у него дело рождается едва ли не раньше слова. Над тахтой, где он спит, развешены частью раздобытые где-то, частью нарисованные самостоятельно (и уже довольно похоже) портреты Ван Гога, Сера, Микеланджело, Матисса, Пикассо, Гогена, Коровина и Александра Бенуа. (А под ними вниз головой в самый кончик носа прикноплена фотография Сталина.) И музыкальный слух, отличную музыкальную память с младенчества обнаруживал Аркаша, а на гитаре выучился играть Шурка, - вот она, гитара, торчит из-под его тахты, которую он за неделю превращает в
На звук захлопнувшейся двери Шурка вскидывает на Сабурова взгляд, мгновенно превращающийся из ястребиного в сомнамбулический. Губу его еще больше раздуло куда-то вкось, веко надвинулось еще ниже, и цвет его сместился от фиолетового в сторону синего.
– Рефлекс, - он указывает пальцем Сабурову в лицо.
– Что?..
– На щеке зеленый рефлекс от обоев.
Аркаша брезгливо осматривает рефлекс.
– На улице погода все такая же... лживая? С одного боку тепло, с другого холодно?
– Дурак! Клевая погода! Я нарочно выберу где-нибудь кусок земли - хороший, пыльный - зайду туда и постою. А кое-где уже цветы желтые такие.
– Чуть где потеплей - уже высыпают. Как прыщи.
Шурка ошеломленно смотрит на Аркашу, а потом утешается обычным резюме, помогающим нам мириться с чужими вкусами:
– Дурак. А я сегодня уже мух видел, я так обрадовался! Я три штуки домой принес, а они потом обнаглели, я двух поймал на стекле и прикончил, а третья спряталась. Некоторые дураки давят их до кишков, противно даже - надо надавить только, чтобы они щелкнули.
– Слушай, пощади, - молит Аркаша.
Умилительно послушать беседу любящих братиков... Шурка, сверкая неподбитым глазом, ищет достойного ответа, но... ему хочется показать Аркаше законченный натюрморт. Аркаша разглядывает его взором пресыщенного знатока.
– Да, твой талант не из титанических.
– Дур-рак!
Вечная зависимость творца от зевающего профана. А вот в детстве Аркаше, например, достаточно было сказать: "Разве ты жадный?" - и он отдавал что угодно. А Шурка, мгновение подумав, разводил руками: "Да, жадный", факты, мол, сильнее меня.
Шурка заботливо укладывает юбилейный натюрморт в свой шкафчик, где уже хранится четыреста девяносто девять покоробившихся, гремучих его двойников. Странно видеть, сколь тщательно этот разгильдяй убирает за собой, моет кисточки, - власть муз! Он, видно, сам себе удивляется:
– Я заметил, когда я классическую музыку слушаю, мне хочется у себя на столе убрать. А после рок-музыки не хочется.
– Прямо для передачи "Музыка и молодежь", - бормочет Аркаша.
Покончив с музами, Шурка вновь спускается на землю:
– Папа, купите мне, пожалуйста, мопед. А вы мне целый год можете за это шмоток не покупать.
– Бог мой! Проживи ты хоть три дня без авантюр!
– Я летом на мопеде на Верхнюю Маю поеду. Там хипповский лагерь, все общее - по-братски. ("Как у нас с тобой", - хмыкает Аркаша). А, папа? Ну давайте, вы мне два года ничего не покупаете, а я еще год не ем мороженого.
– Нет-нет, помилуй бог, мне еще твоя жизнь дорога.
– Ну папа, ну я буду аккуратно ездить, - прямо умрет сейчас.