Горбатые мили
Шрифт:
Поначалу Венка «приурезал» за угол, только пятки замелькали. Потом почувствовал неловкость за что-то, обиду. Как будто повзрослел. Побродил немного — захотел вернуться к матери.
У нее не стало хватать времени на Венку. По ночам поднимала его: так хотела сыновних объятий, ласки. Он спросонья пугался, натягивал на себя одеяло. Она склонялась пониже и, думая о своем, острее, чем всегда, испытывала стыд за то, какой стала. Наконец сон у него проходил — открывал глаза и с радостью тянулся к ней, сильно, чуть не до отталкивающей боли, обвивал ручонками.
Да,
На материнской свадьбе ему выделили место рядом с какой-то тетей возле тарелки с пышным рыбьим пирогом. В другой раз он расправился бы с ним в два счета, а тогда ел и не ел — куски застревали в горле.
В подсобке кают-компании Венка покрыл краской подволок, перелез к дальней переборке — в глухой угол. Потому не разобрал, какую сыграли тревогу.
Все выбежали на подветренный борт. Аварийщики в противогазах спустились в рефрижераторный отсек — на помощь вахте. Заменили неисправный вентиль. А Кузьма Никодимыч спохватился:
— Что-то нет моего!..
Для Венки же к тому времени уже вдоволь хватило испаренного аммиака, надышался им.
Еще до завтрака Нонна надела любимый сарафан из цветного ситчика, как обычно радуясь тому, что он удачно выделял бедра и грудь. «Какая я пикантная!» Повертелась у зеркала, испытывая почти удовольствие, что могла помешкать и таким образом досадить Зубакину, уже измученному к тому времени ожиданием ее появления. Взбила где надо прическу, стращая себя: «Однажды все-таки нарвусь на первого помощника!.. — Прислушалась. — А, была не была!» Стремительно вышла из подсобного закутка, тотчас же вернулась назад: забыла прихватить наполненное водой ведро и тряпку для мытья пола.
Отделанная ясенем дверь в ходовую рубку была закрыта, что Нонна приняла за предвестье удачи: «Никому не залезу в глаза». Нащупала в кармане ключ от капитанской каюты и постояла, принудив себя забыть, куда столь тщательно собралась, обмирая от страха. «Грех ведь», — сами сложились в ней слова.
Мимо нее быстро прошел Назар.
«А чего же… Мог бы поприветствовать! — взяла Нонну обида. — Не просто так я к Зубакину. У меня служба».
Поискала скважину в двери. Отрывисто щелкнула замочная пружина.
Открытый по грудь Зубакин лежал, задрав острый подбородок над измятым тельником. Нонна осмелилась взглянуть — спал ли он? После мыла палубу, будто по обязанности вслушиваясь, как дышал, наслаждаясь тем, что маялся, дожидаясь, когда в последний раз отожмет тряпку и ополоснется в его ванной заграничного производства…
— Ф-уу! Капитан!.. — выдохнула, разгоряченная, на ковровой дорожке в приемной.
— Ты опять занялась мокрой приборкой? Да? — сказал Зубакин из спальни вроде и в сердцах, и со смущенной смешинкой.
— Как же! Сердце у меня зашлось! — взобралась с ногами на диван. Ей не терпелось затылком достать ясеневую полированную переборку. — О, господи! — Сказала, как только подтянулась к ней,
Полуодетый Зубакин стоял напротив нее и курил, равнодушно поглядывая на свои босые ноги. Видел ли он Нонну? Не всю. Не сводил глаз с ее рук («Какие, а!»).
«Она, конечно, не отдает отчета, какая есть, — говорил за него восхищенный взгляд. — Не дорожит собой, своей молодостью. А неглупа!..»
Ее руки с ямочками у острых локотков еще не утратили летнего загара и звали к себе. Он не знал: или надо ему снова подойти к ней и обнять, стиснуть до самозабвения, или лучше повременить, пусть ждет. Опустил капельку слюны на кончик папиросы, на тлеющий табак. «Ах, бесовка, как уронила их!..» — взволнованно, не в осуждение сказал про себя и пошел в сторону, торопясь отыскать пепельницу.
Возле иллюминатора он между прочим поглядел на взрыхленный циклоном океан. Чуть задумался.
На диване Нонна не усидела, легла. Что-то подначивающее промелькнуло в ее глазах, подторапливающее. Улыбка получилась у нее с горчинкой. Как будто упрекала Зубакина за то, что слишком часто поступает по-волчьи. Ни дать ни взять «морской волк»!
Из теплой, всегда ярко освещенной глубины «Тафуина», оттуда, где главный двигатель, к ней сквозь перекрытия с ровными интервалами шли расплывчатые толчки, напоминая бравурный марш.
Справа по борту «Тафуина» из нестерпимо блещущего стеклянного плена вырвался остров Онекотан с влезшим в тучи и как бы поблекшим в них вулканом придуманного капитана Немо.
Нонна смотрела и на океан, и на остров с вулканом, и ничто ее не трогало. «Никому не изобразить такой человечной каюту и то, что за ней, — бесконечное счастье, потому что мы видим все чересчур спокойно или под влиянием давно освоенного. Людям больше говорит не живопись, а музыка. Я, как Зубакин, неравнодушна к грезам Великого Немца».
На промысловой палубе, поверх огненно-красных окуней безрадостно царствовал север. Утратив свою обычную бравость, матросы-добытчики корчились, крутились, сбрасывали рукавицы, чтобы погреть уши. «Выходили» — вытянули — трал на стылую, в ледяной корочке промысловую палубу и ждали, когда им разрешат его опорожнить.
А внизу, под палубой, жарко дышали тропики. Отряхивая пот, матросы-обработчики кидались от раздаточного стола, от ванной с водой, от упаковочной площади — со всех сторон — к пустым противням, несли их пачками, взгромоздив на макушку головы. С нагруженными они бежали (только бы не запнуться!) к тележкам, заторможенным на путях, к обмурованным морозильным камерам. Лучший резчик рыбьих голов, коротко — головорез, только знал поворачиваться, по глаза залепленный рыбьей чешуей. Для всех переливчато звенел дюралий, а стальные колеса на стыках рельсов цокали так звучно и отрывисто, будто смаковали какое-то заморское лакомство.