Горбатые мили
Шрифт:
— Молчи, пожалуйста, — поднес он палец к губам. — Мы здесь после гибели нашей благословенной бригантины.
— Вот оно что! — перешла на шепот Нонна. — То-то я заметила, ты с вечера был смурый. Не особенно-то со мной… Привык обходиться без людей, да? Поэтому, что ли? Или горюешь?
— Не перечь.
— Милый приезжий! Искатель приключений! Пусть будет по-твоему. Только сначала поцелуй меня за послушание.
— Нонна! — притворился недовольным Сашка.
— А тебе что, в самом деле не хочется? Тогда я тебя.
— Мясо у них пережарится, подгорит.
— Тоже
Рассветный, несмелый восток занимал треть неба, подсвечивая ближние облака, пробиваясь сквозь них, алел словно жар заброшенного костра, уже кое-где подернутый сизой поволокой. Океан вблизи будто привсплыл. С отмелью тоже что-то происходило. Сделав над собой небольшое усилие, чтобы очевидное уступило место невероятному, любители дальних странствий увидели совсем близко индейцев и следы от пирог — все, что им тогда понадобилось.
Они стояли вдвоем, завороженные непередаваемо простым чудом рождения очередного дня. Забыли про все на свете, кроме своей любви. Она давала им обоим ощущение веры в то, что дальше у них тоже будет замечательно, не кончится эта возвышенная чистота вокруг и в них самих.
Сашка любил и вроде бы дружественный океан, и песчаную отмель, и открытую красоту Нонны. Любил все спокойно, как дышал, и верил, что эти чувства будут в нем до конца дней, не поблекнут, им суждено быть вечно молодыми…
…Разоткровенничалась Нонна — не пощадила своего «Сашка». Со всех сторон его обнажила.
— На выходе из бухты Врангеля мы глазели на дот.
— Враки! — Зубакин сходил за пепельницей.
Нонна не до конца осознала, что в угоду отношениям с капитаном не только отказалась от Сашки — еще, по сути-то, позволила себе кощунство:
— Он заброшенный. Пялила глаза… — Потянулась к Зубакину, как бы выпрашивая прощения. — Я, вообще-то, знала: есть Зубакин — лучший капитан, делает успехи. А нынче уже я не где-то отдельно от тебя. Между нами близость. Теперь не упорствуй, соври мне, что долго-о будешь помнить меня!
— Нонна! Сколько можно об одном и том же?
«Что же таким образом-то?..» — сжалась она, думая, что Зубакин — это ненадолго. В зависимости — как он, в каком настроении.
— А-аа!.. — воскликнула бесшабашно, не страшась неотвратимой разлуки. — Я ни на что не надеюсь, по правде говоря.
К тому времени как появиться на корме капитану, тропики и север поменялись местами. В бункере рыбцеха и на выключенных за ненадобностью лентах транспортеров от окуней задержалась только слизь. Тоскливые Бич-Два и сменный мастер обработчиков разбивали ее в клочья, соскребывали прямыми, как палки, струями брандспойтов, гнали из-под решеток к тому или этому борту, к урчащим шпигатам. Отовсюду несло разлохмаченные, несмешиваемые запахи моллюсков, голубого донного ила, голого мокрого железа.
На промысловой палубе раскручивалась траловая лебедка, с нее, из-под барабана, выползала пара толстенных тросов-ваеров, куда медленней двигались в обратную сторону, хлопали о настил скрученные
Потерянный, забыв о своей защитной привычке ершиться, старший помощник Плюхин развел руки перед старшим тралмейстером:
— Не ошиблись с тобой? Сколько навешали утяжелителей?
Сколько раз они перепроверяли рыболовную снасть, перетряхивали ее, растягивали, чтобы сосчитать кухтыли — полые металлические шары!
— Не поддаются тебе придонные товарищи! — поздравляюще сказал Зубакин Плюхину. Заглянул в глаза неудачника, не заботясь скрыть от тех, кто его окружил, как это здорово преуспевать во всем. Поделовел раньше, чем Ершилов кончил угоднически расхваливать окуней:
— Глазастые?.. — смешался, покраснев оттого, что будто сказал больше, чем полагалось. — Мы надвигались на них с тралом — они следующим макаром… — качнул ладонью, как рыбьим хвостом.
— Сторонятся, — специально для Зубакина развеселился Зельцеров.
Нет, Зубакин хотел, чтобы все без исключения разделили с ним его огромную радость: «Моя Нонна! Моя!»
— На юте! — попробовал, достаточно ли у него командирский голос. Зачем-то наступил на ваер. Так же, без какой-либо цели, попинал доску пустого «кармана». «Вам нужна победа? То есть чтобы трал распирало от окуней? Так за мной дело не станет».
Раззадоренный, рвущийся к удаче Зубакин обращался к главе палубных рабочих-добытчиков без посредников, напрямую.
Поначалу тралмейстер терпел, только жевал свой прокуренный ус — не лез к Зубакину. Потом швырнул к скрученному канату вынутый из хранилища такелажных ценностей кусок отрезанной дели и отчеканил по-военному, так со службы ни перед кем не усердствовал:
— Я!
— Молодец! — сказал капитан и покачал головой, то есть посмеялся над ним. — Какое дно?
— Все в кораллах. От них, как от ножей… — Приподнял полотно изрезанного трала.
— На сколько марок выпускаешь скрученные проволочки?
Тралмейстер тут же подсчитал.
— Хм-мм, — пощипал бровь капитан, недоверчиво скосил глаза на предштормовой выпирающий океан. — А какая глубина? — спросил и, не дожидаясь, когда хозяин четырехсменной ют-компании припомнит и ответит, направился к надстройке, наискось к железному трапу, наперед зная, что цепкости в нем не меньше, чем у кальмара, ни за что не прикоснется к поручням, чтоб не испачкать нитяные перчатки. Они у него были всегда белые, чему в экипаже придавалось особое значение.
— Триста, — услышал, когда над ним с коротким гудом выгнулась первая ступенька. Переспросил без необходимости:
— Триста? А-аа!
Или круглые величины вызывали в нем недоверие? «Нонна, — растянул ее имя. — На сколько же ты младше меня? Триста и семнадцать?.. Неглубоко. То есть да», — все перепутал…
Каков в деле Зубакин, знало все побережье Дальнего Востока. Когда на одной и той же банке сходились траулеры, он хапал рыбу, а все только мочили тралы, позорились: пристраивались к нему, заходили в кильватер.