Гордое сердце

Бак Перл С.

— Нет? — спросил доктор. Она прямо-таки почувствовала, что он думает: «Я бы сказал, что о таких вещах думать должны прежде всего вы».

— Мне бы тоже это в голову не пришло, — пробормотал отец.

— Я должна была подумать об этом, — сказала она. Она словно пронзала себя своей собственной рукой. — Это я захотела сюда переехать, — продолжила она самобичевание. — Если бы мы остались в старом доме, у нас вода была бы из городского водопровода, и этого никогда бы не случилось.

Доктор снова откашлялся.

— Сюзан, послушай, — сказал отец, успокаивая ее, — нет ничего более абсурдного, чем такие речи, если уж это случилось.

—

Сюда перебраться хотела я, чтобы мне можно было здесь работать, — продолжила она все тем же, неизменившимся голосом.

Доктор ничего не говорил.

— Теперь это уже неважно, — сказала Сюзан и напряженно наклонилась вперед. — Чем мы можем ему помочь?

День ее славы завершился вот таким образом. Нет, более того, его словно и не существовало.

— Его необходимо перевезти в больницу, — распорядился доктор. Она чувствовала, как он наслаждается своей властью над нею. Он встал. — Я немедленно пришлю вам санитарную машину, — продолжил он бесцеремонно. — А вы пока что должны провести необходимые предупредительные меры. Я вам скажу, что надо сделать.

Он ушел. Сюзан взглянула на отца. Внезапно она поднялась.

— Мне надо тотчас же посмотреть, что необходимо сделать, — сказала она беспокойно. На пути к двери она остановилась и поцеловала отца в густые, седые волосы.

Однако она все так же не могла ничего делать.

Некоторое время Сюзан ходила вокруг постели Марка.

— Не следовало бы нам… — начала она, но медсестра уверенным голосом остановила ее:

— У него все есть, миссис Кининг. Я обо всем позабочусь.

Тогда она снова пошла в комнату, где сидел отец. С того момента, когда она ушла, он не пошевелился и тихо сидел у окна. Она прошла к глубокой нише и села. Через раскрытое окно врывался поток прохладного сентябрьского вечернего воздуха. Она посмотрела на сад, а через минуту взглянула на отца.

— Я совершила ошибку? — спросила она. — Может быть, мне стоило отказаться от половины своей жизни? Но все равно я не знаю, спасло ли бы это Марка.

— Такие рассуждения бессмысленны, — снова начал уговаривать ее отец. Он сложил свои красивые руки на коленях и, рассматривая их, принялся рассуждать вслух: — Если по какой-нибудь причине ты откажешься от части своей жизни, — говорил он тихо, но ясно, — ты станешь совершенно иным существом. Ты не только станешь всего лишь половинкой того, чем могла быть, эта жертва тебя искалечит и деформирует, сделает озлобленным, пустым существом. — Мгновение он ждал, а затем продолжил: — Твой дедушка жил только своей музыкой. Он был талантливым человеком, а его жена и дети голодали. И я дал себе клятву, что к своей жене не буду относиться так, как он относился к моей матери. Твоя мать была красивой девушкой, когда мы поженились. Тогда мне было двадцать два, и я дал обет заботиться о ней. А так как она была озабочена тем, что у нас не было регулярного дохода, я занялся преподаванием, вместо того, чтобы довериться своей судьбе писателя. У меня впечатление, что в конечном итоге я сделал ей хуже, чем мой отец моей матери. Я не являюсь приятным спутником жизни, может даже, я отвратительный муж и не менее отвратительный человек.

Она не ответила. Что получилось бы из нее, если бы она осталась в их маленьком домике и в качестве Сюзан Гейлорд убивала бы час за часом, день за днем?

— Люди не видят того, — продолжил отец и развел руки, — что для них не важно. Это то, что мы все делаем. Мир прекрасно

обойдется без одного музыкального произведения или стихотворения и без таких, как мы с тобой, у которых есть потребность творить. Это важно только для нас. — Минуту он помолчал, перебирая пальцами. — Я советую тебе только одно: откажись от той своей жизни, если только можешь. Если ты сможешь это сделать, значит, ты в состоянии без этого жить, и все снова будет очень просто. Люди будут понимать тебя и больше любить, если ты не будешь отличаться от них. Боже, как же люди ненавидят тех, у кого голова выше, чем у них! Они будут спихивать тебя вниз, топтать ногами и при случае отсекут тебе голову.

Он замолчал, а она сидела и смотрела на его нежные, изящные руки. Она ничего не говорила, но, помимо своих мыслей, снова и снова слышала его слова. Теперь она не знала, что, собственно говоря, надо делать и как быть. До сих пор она жила совершенно естественно и бессознательно, словно дитя, жила каждым кусочком своего существа. И именно такую ее любил Марк. Она знала только это и ничего более.

* * *

В доме было так тихо, что шум и грохот машин, делавших новый колодец, эту тишину только усугубляли. Старый колодец Сюзан приказала тотчас же засыпать. Уже никто не сможет напиться из него. Пока работа не будет сделана, она решила переехать к родителям.

— Оставайся здесь, пока не вернется Марк, — просила ее мать.

Вечером она всегда принимала решение вернуться в дом, где она жила ребенком. Но утром ее снова тянуло в свой дом. Время между посещениями Марка она считала напрасно прожитым. Утром и после обеда она следила за часами, когда же ей, наконец, можно будет отворить двери маленькой, белой больничной палаты, где Марк неподвижно лежит на кровати, сонно улыбается, когда входит Сюзан, но почти не говорит. Ежедневно, утром или после обеда, она встречается с его отцом или матерью. Вместе они никогда не приходили. У них было большое хозяйство, надо было доить коров и заниматься уборкой.

— Как тебе сегодня кажется наш мальчик, Сюзан? — каждый раз спрашивал отец хриплым голосом, и она всегда отвечала ясно и громко:

— У Марка снова все будет хорошо!

Мать Марка говорила редко. Она всегда брала Сюзан за руку, крепко держала и одаривала ее типичной тусклой улыбкой Марка. Иногда они вместе сидели полчаса у постели Марка — столько им разрешалось. Марк не разговаривал ни с одной из них. Когда время кончалось и они вместе выходили на теплое солнце, Сюзан говорила: «Сегодня так красиво, смотрите! Я так рада, что погода установилась. Воздух такой свежий! Это полезно Марку».

Старая миссис Кининг соглашалась: «От воздуха очень много зависит». Они улыбались друг другу и прощались, потому что больше им нечего было сказать.

День за днем она отказывалась думать о чем-то, кроме того, что Марк сможет мобилизовать все силы и выздороветь. Она нуждалась в нем, и он это видел. Она постоянно говорила ему об этом.

— Милый, все остановилось до того момента, пока ты снова не придешь домой. Мы все ждем тебя.

Когда из Нью-Йорка пришло письмо, она положила его, не вскрывая, на свой рабочий стол. Ни минуты она не могла думать о своей другой жизни, которая была так далеко от Марка. Если уж она не может быть с Марком, то должна о нем, по крайней мере, думать. Ни за что на свете она не хотела прятаться за работой от страха, что смогла бы забыть о Марке.