Горемыка Павел
Шрифт:
Они пошли рядом друг с другом.
– Ну, уж ты не больно убивайся. Ничего, бог да добрые люди помогут, проживёшь. Только и сам рта не разевай. Смотри, вникай, понимай, что к чему. Учись жить-то, дело это трудное. Зевать ни-ни, невозможно! А то в дураках и останешься. Может, это и к добру ещё для тебя-то случилось. Потому, что ты от Арефья-то видел? Ни внимания настоящего, ни науки. Баловство одно. Точно с большим, он с тобой обращался! разве это идёт? Ребёнок ты есть, ну и нужно с тобой быть, как с ребёнком. И сам-то он был, к слову сказать, дурак
Панька слушал, сердился и неодобрительно мычал в ответ на боевую философию Марьи. А когда она обругала Арефия дураком, он даже смело дёрнул её за платье, как бы желая остановить её от дальнейшего поношения своего воспитателя, но она, в пылу своего ораторства, не заметила его попытки и с жаром продолжала далее:
– Людям не верь. Ласкают - врут, хвалят - врут, ругают - правда, да и то не совсем, пересаливают. Ко всякому человеку первоначально с опаской, подумай, - нельзя ли ему из тебя каких ни то соков выжать, а потом, коли видишь - нельзя, подходи вплоть, да и то остерегись - и себе-то не верь. И к самому себе нужно зачастую относиться, как к чужому. Потому человек и для себя добро-то плохо понимает; думает, вот оно где, ан нет, шалишь! в лужу сел!
Увлечённая собственной мудростью, тётка Марья забыла о том, с кем имеет дело и, входя всё в большие и большие тонкости, дошла до того, что вдруг заявила:
– А с нашей сестрой держи ухо востро!..
Но тут случайно взгляд её упал на слушателя. Он семенил рядом с ней, еле успевая за её крупными, мужскими шагами, и в своей красной рубашонке, босиком, с хмурой, рябой рожицей, ещё смятой сном, и с растрёпанными волосами был так по-детски мизерен и жалок по сравнению с её могучей фигурой.
– Тьфу!..
Этим энергичным плевком она поставила точку своим поучениям и уже вплоть до части не сказала Паньке ни слова более.
Когда они вошли в коридор части, навстречу им вышел Михайло с каким-то горшком в руках.
– А-а, пришли! Важно! Обедать бы пора, Семёновна, а? Где ж ты был? Ночевал где?
– Там... у будки...
– Ишь ты!..
– вдумчиво протянул Михайло, входя в комнату сзади их.
Марья уже разделась и шарила ухватом в печке.
– Творог вот у меня... куда бы его? а?..
– Откуда творог?
– оживлённо осведомилась Марья, принимая из рук мужа горшок и засовывая в него нос.
– Хороший, свежий творог!..
– А это мне мужичок один подарил... за услугу, - объяснил Михайло и, хитро подмигнув жене, щёлкнул языком.
– Ах ты, чучело моё огородное!
– ласково щёлкнула его Марья по затылку.
– Ироиня! жена благоверная! Ещё кое-что имею!.. Давай обедать только, покормишь хорошо - скажу.
– Ну-ну-ну!..
– наступала на него Марья с выражением крайнего любопытства на лице.
Михайло
– Сколько?
– радостным шёпотом спросила Марья.
– Полтора с пятаком, да огурцов ведёрко!
– То-олько!..
– уже с некоторым разочарованием протянула жена.
– В середу-то богаче было.
– Ну, так то в середу, а нынче - пятница. Базар базару рознь. И то сегодня новый-то частный, Карпенко, что-то уж косо поглядывал. Черти проклятые! Женился на двух-то каменных лавках, да на таких деньгах - и стал чист, как яичко. Жени-ка меня!
– Я те вот, старого пса, ухватом женю!
Панька всё время разговора между супругами стоял у двери и, глядя на них, чувствовал себя тут лишним, забытым и для людей этих ни на что не нужным. Он несколько раз пытался представить себе, что будет с ним дальше, - и не мог.
– Дяденька!..
– прервал он обмен любезностей между супругами.
– Скоро ли пойдём туда?
– Это куда - туда?
– обернулся к нему Михайло.
– В больницу-то...
– А зачем ты туда пойдёшь? Али и ты с ума сходишь? Садись-ка вот на лавку, да сиди, обедать будем. Сейчас вот наши ребятишки из школы придут, гулять пойдёте вместе, и всё такое...
Панька сел на лавку и погрузился в тоску, не слыша и не видя ничего, происходящего вокруг него. Спустя некоторое время его позвали обедать. Он сел за стол и, почувствовав, что есть ему не хочется, положил взятую ложку.
– Ну, чего ж ты?
– спросила Марья довольно сурово.
– Не хочу...
– тихо ответил Панька.
Тут оба супруга наперерыв стали ему читать длинную нотацию, которая, впрочем, ничуть не мешала им быстро и успешно опоражнивать большую глиняную миску какого-то варева, издававшего густой запах топлёного жира и прелой капусты.
"Анафемы!.." - гудело в ушах Паньки глухими металлическими ударами.
– Анафемы!..
– шёпотом повторял он про себя и, представляя себе испитое, безумное лицо Арефия, вздрагивал и шевелил губами. У него то отливала кровь от лица, то вновь горячей волной била в него и, сообразно с этим, рябины то, бледнея, ярко вырисовывались на щеках и на лбу, то сливались в сплошные красные пятна.
– Ты чего шепчешь там? Эй ты, пёстрый-вострый! волчонок!
– крикнул ему Михайло, вылезая из-за стола.
– Я пойду...
– решительно произнёс Панька и встал с лавки.
– Куда?
– строго спросила Марья.
– На будку пойду.
– Зачем на будку? Новый полицейский там. Не знает он тебя, прогонит вон... сиди-ка знай!
Панька сел и задумался. Михайло забрался за ситцевый полог на постель и заставил её скорбно заскрипеть.
– А как же птицы?
– подумав, произнёс Панька и вопросительно взглянул на Марью.
– Выпустил я их, всех выпустил. И какое там было имущество, забрал сюда. Нечего, значит, тебе там делать!
– ответил Михайло из-за полога и аппетитно зевнул.