Горение (полностью)

Семенов Юлиан Семенович

– А почему там про босяков сказано плохо?
– спросил Генрих.
– Горький про них хорошо писал. Дзержинский улыбнулся:

– Ну что ж, нам спорить не впервой, товарищ Генрих. Я отвечу. К революции, а точнее, к революционному лозунгу, льнет особенно явно деклассированный элемент и радикальная буржуазия. Им нравится быть в фокусе внимания, им приятен шум, гам, разгул. Когда мы предлагаем принять нашу тактику и подчиняться дисциплине, они, естественно, отказываются. Правительство подсовывает им иной путь: "Бей и кроши!" Кричать, надрывая глотку, что, мол, "я -

народ", еще не значит быть представителем народа. Орать, что "у меня руки с мозолями", - не значит быть пролетарием: те, кто строит виселицы, имеют рабочие руки и кровавые, несчитанные деньги. Звание, самое высокое на земле, "рабочий" - надо заслужить не отметкой в опросном листке, а всем твоим моральным строем, подчинением твоего существа делу правды. Пьяные хулиганы в драных рубашках, которые крушат магазины, орут, что они "рабочие".

– Казаки, - сказал кто-то из собравшихся.

– Это другое дело, - ответил Дзержинский, - есть трудовые казаки, есть...

– Казаки едут, - повторили тихо, - у тебя за спиной, Юзеф.

Дзержинский обернулся: из кустов выезжали казаки и конные городовые.

– У кого есть нелегальная литература, отдавайте мне, отходите в сторону, сказал Дзержинский, разрывая листочки из записной книжки и быстро глотая их. Вы меня не знаете!

Жандармский офицер был любезен. Картинно козырнув, он соскочил с каурого, ликующе оглядел собравшихся и сказал:

– Господа, вы арестованы. Прошу предъявить документы. У кого из вас есть что недозволенное - извольте сдать. Дзержинский протянул свой паспорт первым:

– Я - Кржечковский, Ян Эдмундов.

– Что вы здесь делали, господин Кржечковский?

– Об этом поговорим в тюрьме, как я догадываюсь? Сейчас прошу отметить лишь то, что все это сообщество я раньше не знал и не видел: вы загнали меня в одну кучу с гуляющими.

– Оружие есть?

Дзержинский полез в карман, достал браунинг. Офицер испуганно выбросил вперед руки, к нему кинулись жандармы.

– Что это вы такой пугливый?
– усмехнулся Дзержинский и швырнул пистолет на землю.
– Он не заряжен. И, по-моему, даже без бойка...

На железнодорожной станции арестантов загнали в угол зала ожидания для пассажиров первого класса: дамы в шляпах, мужчины в канотье, дети в кружевах, - все это замерло, когда ввели Дзержинского и его друзей. Все замерло, кроме мячика, который катился по кафельному полу, а следом за ним бежал малыш в матроске.

Дзержинский мячик поднял, ловко, как фокусник, завертел его на пальце, протянул мальчику, присев перед ним на корточки.

– Отойти от арестованного!
– гаркнул жандарм.

А малыш ведь не понимает, что такое "арестованный", это мама его понимает, она к нему и бежит, хватает сына на руки, испуганно прижимает к себе, шепчет что-то на ухо, садится рядом с мужем, инженером-путейцем, испуганная, будто породистая наседка.

– Сынок, - сказал путеец, не отрываясь от газеты, - подойди к господину и скажи: "Большое вам спасибо".

– Казимеж, - прошептала женщина.
– Что ты делаешь?!

Путеец,

сложив газету, сунул ее в карман, поглядел на Дзержинского и повторил:

– Яцек, маленький, надо всегда благодарить тех, кто делает тебе добро. Ну-ка, умница моя, топай...

Малыш подбежал к Дзержинскому, отодвинул толстую жандармскую ногу в деготном сапоге и сказал:

– Па-сибо бо-шое!

Жандарм растерянно оглянулся - к счастью, козыряя направо и налево, бежал офицер.

– Ой, какой масенький, - залепетал он, стараясь огладить белокурые, мягкие волосы ребенка, который отодвигался от офицера из-за того, что шпоры громко дзенькали, большие, игольчатые шпоры - они маленьким-то видней, чем взрослым.
– Чей ребенок, господа?! Пожалуйста, возьмите дитя, нам надо пройти через зал.

Офицер быстро о б е ж а л глазами головы арестованных, видимо пересчитывая их таким образом:

– В тюрьме мест нет, будете ждать камер здесь, в Ново-Минске!

,..В Ново-Минске, на маленькой тихой улице, вдали от большака, полицией был занят дом - две небольшие комнаты - для содержания заключенных. Жандармский офицер, козырнув армейскому прапорщику, сказал:

– Я передаю вам под охрану тридцать семь душ. Социалисты. Весьма опасны, извольте предупредить солдат.

– А питать их чем? Ваши обещали повара прислать. Чем мне их питать?

– Питать?
– переспросил жандарм.
– Об этом я как-то не подумал. Тюрьмы переполнены, кухня не успевает варить похлебку, повар лежит с инфлуэнцей.

– А у нас - вовсе нет.

– Но как-то ведь питаетесь?

– На базаре берем, во дворе жжем костры.

– Вот и прекрасно, - снова козырнул жандарм, - пусть им тоже берут на базаре. Счет по семь копеек на душу мы утвердим.

– Что ж я им на семь копеек куплю?

Жандарм обворожительно улыбнулся:

– Наша бюрократия всегда и везде отстает - от роста цен тоже. Ничем не могу помочь.

– Когда их заберут?

– Их? Хм... Думаю - послезавтра. Мы подготовим к этапу семьсот человек, так что в тюрьме, думаю, станет чуть попросторней. Честь имею.

Рядовой Пилипченко, отлежав после порт-артурской контузии в читинском госпитале, отправлен был на отдых, в тыл. Домой не пустили - погнали в Королевство Польское: там харчили сносно и кров был теплый. Вечером, поднявшись на мыски, он заглянул в окно домика, где содержались арестанты, долго разглядывал, как люди разговаривали, шутили, собирались в кружки спорить, а потом спросил того, что был ближе:

– Слышь, а вон тот, худой, вокруг которого все вьются, ваш начальник?

– Почему начальник? Товарищ. Коли спорить можно с человеком - какой он начальник? Если с кем спорить нельзя, боишься, что с работы за то прогонят, хлеба семью лишат, - тот начальник.

– Это понятно, - согласился Пилипченко, - это дураку ясней ясного.

Проходивший мимо унтер гаркнул:

– Пилипченко! Прекратить разговорчики! Разболтался мне, сволачь!

– Слуш, вашродь!
– гаркнул солдат, подмигивая арестанту.