Горение (полностью)

Семенов Юлиан Семенович

Тот рассмеялся, кликнул Дзержинского. Когда унтер отошел, Пилипченко снова поднялся на мыски и столкнулся лицом к лицу с Дзержинским.

– Эк обращаются, а?
– удивленно, с жалостью, сказал Дзержинский.
– Каждый болван имеет право ударить, "тыкнуть"...

– Не-е, - ответил Пилипченко, - энтот унтер добрый, он редко когда затрещину даст, а "ты" кажному хорошему человеку говорят.

– Если мне говорят "ты", и я тоже могу ответить "ты" - тогда верно, а вот когда он "ты", а ему в ответ: "вашбродь" - это

никуда не годится. Ну-ка, обратитесь к нему на "ты", попробуйте...

– Он по шеям отпробует, - ответил Пилипченко и как-то изумленно посмотрел на Дзержинского.
– А верно, голова у тебя светлая, я чегой-то ни раз и не думал об этом. Нам положено "вы" говорить, а им "тыкать", ну и пущай себе шло б...

– А может, лучше не надо, чтобы "шло"? Может, лучше по-новому попробовать?

– Попробовать-та хоцца, а коль в Сибирь? Тогда как - ответь мне, начальник?

– Не начальник я. Товарищ я тебе, товарищ, а не начальник

– А как же без начальников можно? Без них разбегутся. У барантов-то, небось, тоже начальник есть, а у курей - пятух.

– Пятух, - беззлобно передразнил Дзержинский, прислушиваясь к протяжному треску цикад.
– Когда мы победим, начальника тебе ставить не будут - сам выберешь из товарищей: кому веришь, кого знаешь честным, кто грамотней тебя и умней.

– И-и-и, - с внезапной злобинкой рассмеялся Пилипченко, - это, значится, рай опустится на землю?!

– Рай не опустится, а будет так, как говорю я.

– Не будет так никогда: власти без начальника нет. Не удяржишь, коли плетью по бокам не охаживать. Сам-то из господ будешь?

– Из дворян.

– Все дворяне худые, это от кровной вашей старости. Купец - тот молодой, у него две морды заместо одной, как у хорошей куры два яйца в желтке.

Подошли другие солдаты, стали чуть поодаль, оперлись ладонями на стволы, задумчиво и грустно слушали Пилипченко, разглядывая в то же время Дзержинского с настороженным, сторожким интересом.

– Ну а почему же я, дворянин, ушел из поместья? Зачем по тюрьмам скитаюсь, по чужим квартирам, а ты, который в покосившейся избе живешь, меня, словно врага, стережешь? Я ж ради тебя, ради вас вот, - Дзержинский кивнул на солдат, - ото всего отказался. Сам отказался, никто меня не заставлял.

– А может, вы блажной, - сказал один из солдат.

– Он на "ты" приглашает, - пояснил, не оборачиваясь, рядовой Пилипченко.

– Блажной - не верит, - задумчиво, без обиды, откликнулся Дзержинский, вера - это если знаешь и убежден в правоте дела.

– Завсегда были баре и господа, завсегда останутся, - сказал Пилипченко, грустно разглядывая лицо Дзержинского.
– Так в Писании сказано, куды ж против слова попрешь? Чай, его не люди выдумали.

– Люди.

– Рази апостолы - люди?

– Конечно.

– Так у людей же крыльев не бывает?!

– Бывают, - сказал Дзержинский.

–

Это я тебя понял, - сказал Пилипченко, - это ясно, куда ты клонишь... Мамаша-то жива?

– Умерла.

– Моя - тоже.

– Женат?
– спросил Дзержинский.

– Увезли невесту в город, стала всякому женой. А у тебя есть жена?

– Умерла.

– И-и, бедолага... От чего ж?

– От чахотки.

– Тоже из господ?

– Из купцов.

– Я думал, купцы в бунт не ходят, только мы...
– Пилипченко испугался слова "мы", обернулся на трех солдат; те по-прежнему разглядывали Дзержинского.
– Это я не про вас - "мы", - поправился он, - мы трону служивые, слуги государевы.

– Не государевы вы слуги, а палачевы, - сказал Дзержинский.
– Вдолбили вам в головы: "царь-батюшка, наш заступник, от всех ворогов защитит, от всех бед упасет"! А ты подумал, отчего живешь в России хуже, чем здесь, в Польше, крестьяне живут? Ты видал, как другие живут? Германцы, французы? Ты книжку хоть одну прочел? Ты только то повторяешь, что тебе унтер-дурак на голове тешет: "Мол, социалисты, православия враги, народности супостаты - горе тебе принесут и вражду". А ты веришь.

– Поди не поверь - он тебя зараз в тюрьму направит.

– В тюрьме сейчас лучше, чем в твоей деревне, - сказал Дзержинский. Дома-то лебеду по весне варишь, а в тюрьме хлеба дают, похлебку и воблу. Да и грамоте можно учиться в камере.

– Меня грамоте нагайками поучили, - сказал Пилипченко, - помещик Норкин жандармов позвал, когда голодуха была, сто штук закатили. Ну и что? По сей день мужик лебеду парит.

– Сами поднялись или агитатор приходил?

– Сами. Дети мёрли - терпеть не могли.

– Не сажали тебя после-то?

– Бог миловал.

– Скоро все изменится, - сказал Дзержинский.
– Очень скоро. Только солдатам скажи - пусть не глупят, пусть против братьев не идут.

– Слышь, - вздохнул Пилипченко, - ты это... Ты, может, хошь на двор? Мы отвернемся, а после в воздух постреляем - для оправданья-то...

– Я убегу, а товарищей оставлю? Я так не умею.

– Ты, может, сумлеваишься в нас? Мы в спину не станем.

– Я не сомневаюсь. Я объясняю тебе, что не умею бросать друзей.

Пилипченко обернулся к солдатам:

– Поняли, стадо? Вот что значицца верить. А мы друг дружку заложим за мил-душу, если только унтер пальцем погрозит...

"Донесение и. д. нач. жандармского управления Варшавского, Ново-Минского и Радиминского уездов Варшавской губернии ком. отд. корп. жанд. от 20 июля 1905 г. No1451.

17 сего июля, около полудня, поездом из города Варшавы прибыли на полустанок Дембе-Вельке, Привислинской железной дороги, около 70 мужчин и женщин и направились в находящийся поблизости лес имения Олесин-Дужий, Ново-Минского уезда.