Горение (полностью)
Шрифт:
Федор Петров, сидевший в бельэтаже вместе с тремя товарищами из боевой группы, поглядел на ложу осветителей. Именно здесь затаились Ян и Трофим Пилипченко - держали Попова на мушке.
Мечислав чуть склонил голову - все понял, готов.
...Стефания Микульска вышла в форме гусара, промаршировала по авансцене, п о к а з ы в а я себя, а потом остановилась и, озорно подмигнув залу, запела, размахивая в такт музыке шпагой:
Солдат воевал, хорошо воевал!
Города занимал,
Женщин любил,
Врагов убивал
И стал солдат -
Капрал воевал, хорошо воевал,
Чужих разогнал,
Своих напугал,
Ну просто капрал-генерал!
Время прошло, победа - ура!
Пора по домам,
На отдых...
Стефания хотела было легко опустить шпагу в ножны, но шпага в ножны никак не лезла. Актриса начала прекрасную, злую пантомиму про то, как трудно спрятать оружие, коли солдат так "хорошо" навоевался. Она мучилась с неподдающейся шпагой до того уморительно, так жаль было "победителя-гусара", что зал покатывался со смеху.
Попов портьерку отодвинул, подался вперед, аплодировал так, чтобы Микульска могла заметить. Она заметила - ее попросила об этом Хеленка Зворыкина: той эту просьбу специально сегодня передали.
Софья Тшедецка напряженно ждала этого мгновения, она глаз с Попова не сводила: лицо жандарма дрогнуло, растеклось улыбкой.
Софья поднесла бинокль к глазам и стала его прилаживать.
Мечислав поднялся - место его было крайним, пошел к выходу, легко выскользнул, освещенный на долю секунды тревожным синим светом.
Потом, тоже на долю секунды, ложу Попова прорезал острый луч света Мечислав сел на стул рядом с полковником и шепнул:
– Игорь Васильевич...
Микульску тем временем сменил Рымша - любимец Варшавы, автор куплетов.
Попов обернулся к Лежинскому:
– С кем имею честь?
Лежинский достал из кармана фотокопии р а п о р т о в, протянул их полковнику:
– Ваши?
Тот, заставив себя зевнуть, спросил:
– Оружие при себе? Документы? Отдайте добром - тогда я гарантирую вам жизнь.
– Оружия нет. Я рассчитываю на ваше благоразумие - в зале друзья. Если полезете за револьвером - пристрелят, вы на мушке. Скандал начнете подлинники рапортов завтра же будут опубликованы у Бурцева... Станете говорить добром?
– На что замахиваетесь?
– Замахиваются на лошадей. Если мы опубликуем рапорты ваших шпионов, карьере конец - вы это понимаете! Изгоем станете, на службу никто не возьмет: б ы в ш и х боятся, не верят. С вами могут иметь дело до той поры, пока вы есть вы. А вы пока не просто Попов - вы полковник Попов. Держите. Это копии. Подлинники может передать мой коллега. Сейчас. Здесь же.
– Откуда у вас эти фальшивки?
– Не надо, полковник. Это не фальшивки. И мы взамен не многого просим...
– Чего ж вы просите взамен?
– спросил Попов, закрыв глаза - так явственно увиделось ему лицо Стефании.
– Вы позвоните сейчас в тюрьму и скажете, чтобы поручику Розину, по вашему предписанию, передали Казимежа Грушовского - для допроса.
– Кто такой Грушовский?
–
– Он идет по делу социал-демократов?
– Кажется...
– Вы понимаете, надеюсь, что вашему поручику Розину я никакого арестанта не передам?
– Логично мыслите. Я тоже этого не допускаю.
– Вы кто?
– Я нанят, полковник. Мне платят за работу.
– Не лгите.
– Я рад, что мы с вами трезво мыслим. У меня приготовлено прошение матери Казимежа и заключение врача: юноша нуждается в немедленной врачебной консультации и помощи. В прошении сказано, что консультация у профессора Вострякова в клинике младенца Иисуса имеет быть сегодня, с восьми до девяти. Сейчас без двадцати восемь. Несчастная мать подстерегла вас в театре. После манифеста вам надо быть добрыми и снисходительными - даже к арестованным бунтовщикам. Так ведь? Словом, вы согласны удовлетворить прошение?
– Где подлинники?
Вы их получите, как только тюремное начальство отправит Казимежа в клинику.
– Я ведь откажусь, милейший... Зачем вы только пришли ко мне с этим?
– Вы не откажетесь. Вам нельзя этого делать, полковник. Мы ошельмуем вас, обречем на голодное, унизительное состояние. Вспомните судьбу коллежского советника Шарова, вспомните, как он обивает пороги охраны, а ведь его прегрешение куда как незначительнее вашего. Все шатается, полковник, все шатается, подумайте о себе, о тех, кого любите, о старости своей подумайте, об ужасе ничегонеделанья. У нас выхода нет. У вас их несколько. Можете написать мне письмо, что обещаете Казимежу жизнь, - суда ведь еще не было?
– Вернете документы?
– Копии. Подлинники - после суда.
– Подите прочь.
Лежинский чуть подвинулся к Попову, шепнул доверительно, с усмешкой:
– Только не вздумайте палить в спину. Поглядите, - он кивнул на ложу, где были установлены прожекторы.
Попов увидел двух людей - руки лежат на бархате, прикрыты программками, дурак не поймет, - пистолеты прячут.
– За дверью еще двое, - добавил Лежинский, поднялся, чуть поклонившись, пошел к двери.
– Стойте, - окликнул Попов.
– Пусть придет человек с подлинниками.
– И с прошением?
– Хорошо, с прошением, хорошо...
Лежинский провел несколько раз по волосам, словно поправляя прическу.
Попов увидел, как поднялась женщина в партере, пошла к выходу.
Прошение было в ридикюле Софьи Тшедецкой. Подлинники рапортов тоже.
Через час Казимежа привезли в клинику. Сонный унтер расположился с двумя жандармами из конвоя возле операционной.
Еще через час была объявлена тревога: в операционной никого не было - ни "профессора", ни братьев милосердия, ни арестанта. Вызванный с квартиры попечитель немедленно потребовал к себе доктора Вострякова, имя которого было указано в прошении матери Казимежа. Пришел старик, который никак не был похож на того "профессора", который принимал арестанта.