Горение (полностью)
Шрифт:
– Э, бойз, водка вечером, - рокотал он, - унюхаю сапах - не будет манэй, хороший работ - оплата в два раз выше и много водки. Курит нельзя. Кто много курит, мало работать.
Джон Иванович закупил ящик водки, мешок калачей и окорок, все это поставил посреди комнаты, которую мастеровые пообещали с д а т ь к вечеру - работа спорилась.
...Гучков валко прошелся по квартире, ступал как-то особенно, уверенно по картонам, которыми застлан был желтый дощатый пол, скептически посмотрел на паркет, завезенный ночью, посоветовал Николаеву ничего не трогать: "Старина свое возьмет, скоро
К половине десятого прикатили в гимнастический зал, на Васильевский остров: здесь была договорена встреча с Петром Аркадьевичем Столыпиным.
– Тимирязев уходит, - еще по дороге сказал Гучков.
– Ему палку кто-то под ноги бросил. "Биржевку" сегодняшнюю читал. Нет? Тю-тю Тимирязев, ему теперь от Гапона не отмыться. Хорошо нас лупят, изящно, сказал бы я. Сукин сын Мануйлов-Манусевич...
– Ничего. Думаешь, он Тимирязева валил?
– Или кадюки что пронюхали, или он показал зубы. Шепчут, будто граф связан с Ложей. За ними в Париже сила. Ротшильды за ними. Я поэтому решил с Веженским, его адвокатом, встретится - не возражаешь? Сегодня б поужинали вместе, а?
– Чего ж возражать - не возражаю...
– Сердит ты.
– Да уж не радостен.
– Что так?
Николаев ответил не сразу, разглядывал припущенные последним инеем деревья, что посажены были аллеей на острове.
– Видишь ли ты, Саша... Когда мы все затевали, я полагал, что политика будет для нас неким воротком в экономику. Я же в Нью-Йорке делу учен, прагматик я... Ну и полагал: политика лишь поможет укрепить завоеванный плацдарм, а дальше пойдем ш и р и т ь дело. А получилось, будто ногами в тину влез, и затягивает, затягивает. Не знаю, как тебя, а меня это все раздражать начало, я дело запустил, Саша, я пульса не чую, я проекты толком не читаю, чертежи не могу править.
– Открой бюро. Пригласи адвокатов. Все охватить невозможно, будь ты хоть семи пядей во лбу. Мы пробьем брешь в экономике, без этого гибель, но разве один что сделаешь? Без канцелярии не обернешься, Кирилл. Экономика ныне без политики будет невозможна, так что хочешь ты, не хочешь, а партия будет красть у тебя время... Впрочем, неверно говорить "красть". Время, отданное политике, обернется дивидендом в экономике; это с непривычки ты нервничаешь, Кирилл, с непривычки.
– Я строитель, Саша, мой идеал - Гарин-Михайловский, я "Инженеров" на ночь читаю.
– Понимаю. Приведем на к л ю ч и надежных людей, отладим р е м н и, нас связывающие, станешь читать чертежи, в проекты правки вносить, Кирилл. Поэтому-то и хочу показать тебе Столыпина: если не Тимирязев - только он.
– Почему так легко отдаешь Тимирязева?
– От Гапона не отмыться, - повторил Гучков.
– Мы еще не научены искусству коалиций, Кирилл, мы хотели быть монополистами, мы хотели иметь карманное министерство - видимо, так не получится...
– Что ж, кадетов звать за стол?
– А что? Может, и кадюков. Важно усадить их за стол - беседу нам вести, от нас зависит, как повернуть.
– При чем тогда Балашов?
– Если он связан с Ложей, его поддержка необходима.
Со Столыпиным встретились в гимнастическом зале: Петр Аркадьевич висел на шведской стенке. Николаев отметил, что тело бывшего саратовского генерал-губернатора крепко, плечи бугристы, живот вмят, по-крестьянски подобран.
С людьми Гучков сходился быстро: познакомился он со Столыпиным неделю назад, но сейчас говорил с ним, как со старым приятелем:
– Знакомьтесь. Петр Аркадьевич, с моим другом, Кириллом Прокопьевичем, поэт дела, режет Сибирь железною дорогой...
– Добрый день, - сказал Николаев.
– Рад встрече. Столыпин дружески кивнул, негромко откликнулся:
– Куропаткин, говорят, плакал, молил государя: дайте пять эшелонов в день, разобью японцев.
– Ну да!
– усмехнулся Николаев, подтянувшись рядом со Столыпиным на стенке.
– По одной-то колее! Коли нам о дружестве с японцами думать, с ними и с североамериканцами, две, а то и четыре колеи надобно тащить на Дальний Восток... Американец доллар не вложит, пока ты копейку не истратил.
– Меня Сибирь с этой точки зрения не интересует, - сказал Столыпин. Сибирь - поле крестьянского переосмысления России, наше аграрное Эльдорадо...
– И так можно, - согласился Николаев и начал делать "уголок", ощущая, как трясутся мышцы живота: много н а б р а л за последние месяцы, каждый день чуть не три банкета, пойди удержись...
Гучков размялся на большом мате посреди зала, потер короткую борцовскую шею, обернулся к Столыпину:
– На ковер, Петр Аркадьевич, купеза против агрария.
Столыпин легко со стенки спрыгнул, вмиг расслабившись, пошел на мат лодыжки тонкие, перехваченные, икры ц е п к и е, по-татарски кривоватые, но с барской белизной,
"Ну и кровей в нас, - подумал Николаев, - нет другой нации, где б столько всякого намешалось. А это - талантливо, это значит, молоды мы, и нет в нас вырождения. Много - это всегда отменно, демократично; англичанин оттого сонный, что малокровен".
Гучков первым набросил руку на шею Столыпина, но тот красиво ушел, начал обхаживать противника; глаза-щелочки смотрели цепко, без торопливости. Гучков снова выбросил руку, норовя ухватить шею Столыпина, он любил брать верхним захватом, но Столыпин сделал обманный финт, з а к л е щ и л руку Гучкова, рубанул подножку, обвалился сверху легко, будто подрубленный. Противники засопели, тучковская шея налилась кровью; Столыпин же был по-прежнему бледен, лицо бесстрастно, словно напряженно рассматривал кого-то в зеркале.
Николаев отметил момент, когда Гучков мог вырваться, но не вырвался поддавался.
"Красиво проигрывает, черт, - подумал удовлетворенно, - в радость Столыпину проигрывает. На слом пробует, все с умыслом делает!"
Столыпин наконец положил Гучкова на лопатки, поднялся, красивым жестом, словно римский консул, набросил простыню, оставленную инструктором гимнастики Чарльзом Гроу, заметил:
– Могли победить, поддались вы мне, Александр Иванович. Я проигрывать не люблю - вам, видимо, говорили, - но таким, как вы, готов!