Горение (полностью)
Шрифт:
Вызвав наряд филеров, лично объяснил им, что брать будут одного из наиболее опасных преступников империи; поляк, гордыня; что русский снесет, то лях не простит, так что оружие держите наготове, может отстреливаться; нужен живым, но, если поймете, что уходит, бейте наповал.
(Последние свои слова Герасимову особенно понравились, - школа Столыпина; ничего впрямую, все шепотком, с намеком; самый надежный путь постепенного развития либерализма: пусть думают, шевелят мозгами, а то все им приказ да приказ, будто собственной головы нет.)
На вечернее заседание Феликс Эдмундович не пришел, ибо, сидя в чайной на Литейном, заметил восемь филеров, т о п т
Дзержинский начал просматривать левые газеты, делать подчеркивания (поначалу было как-то стыдно м а р а т ь написанное другим: отчетливо представлял, что и его рукопись могут эдак же ц а р а п а т ь); особенно его интересовала позиция социалистов-революционеров в деле процесса над Первой думой; многие его друзья принадлежали к этой партии, - люди фанатично преданы идее; пусть ошибаются, - ставка на крестьянскую общину во время взлета машинной техники наивна, обрекает Россию на стремительное отставание от Запада, - но в главном, в том, что самодержавие должно быть сброшено, они союзники; а если так, то с ними надобно работать, как это ни трудно.
Дзержинский сидел возле окна; устроился за тем столиком, где стекло не было сплошь закрыто белым плюшем льда, - навык конспиратора; впрочем, и в детстве, в усадьбе папеньки, всегда норовил расположиться так, чтобы можно было любоваться закатами: они там были какие-то совершенно особые, зловещие, растекавшиеся сине-красным пожарищем по кронам близкого соснового леса...
Читал Дзержинский стремительно; всегда любовался тем, как работал Ленин прямо-таки у с т р е м л я л с я в рукопись, писал летяще, правки делал стенографически споро, говорил быстро, атакующе, - ничего общего с профессорской вальяжностью Плеханова; патриарх русского марксизма весьма и весьма думал о том, какое впечатление оставит его появление на трибуне. Ленина не интересовала форма, он не страшился выглядеть задирой; дело, прежде всего дело, бог с ней, с формой, мы же не сановники, прилежные привычному протоколу, мы практики революции, нам пристало думать о сути, а не любоваться своей многозначительностью со стороны, пусть этим упиваются старцы из Государственного совета...
Дзержинский, видимо, просто-напросто не мог не поднять голову от эсеровской "Земли и воли" в тот именно момент, когда Герасимов вылезал из экипажа, а под руку его поддерживал филер.
Дзержинский моментально вспомнил вокзал, Азефа, садившегося в экипаж этого же человека, неумело водружавшего на нос черное пенсне, и почувствовал, как пальцы сделались ледяными и непослушными, словно у того мальчишки, что продавал на морозе газеты.
(Спустя неделю Дзержинский отправит в Варшаву, в редакцию "Червоного Штандара", заметку - без подписи:
"Фарс процесса над бывшими членами Первой Государственной думы закончился. О том, каков смысл этого фарса, я напишу позже. Сейчас хочу лишь отметить, что в день оглашения приговора ни в кулуарах, ни в канцеляриях не было видно ни одного адвоката из причастных к процессу, публики тоже нет, одни корреспонденты.
На скамье подсудимых - единственный обвиняемый, арестованный Окунев.
Секретарь торопливым однотонным голосом начинает чтение обвинительного приговора.
Все обвиняемые присуждены к трехмесячному заключению в тюрьме. Ахтямов и Дьяченко за недоказанностью
Рамишвили постановлено не подвергать наказанию - за зачетом полутора лет, проведенных в предварительном заключении.
Опустела зала заседания. Лишь в коридоре раздавалось бряцание оружием солдат, отводивших Окунева обратно в тюрьму".)
А еще через несколько дней Дзержинский встретился с членом подпольного бюро эсеров товарищем Петром [псевдоним Арона Каца, казненного в 1909 году].
Разговор был осторожным; обвинение в провокации, да еще такого человека, как руководитель боевой организации и член ЦК Евно Азеф, дело нешуточное.
Поэтому, постоянно ощущая с т о р о ж к у ю напряженность собеседника, Дзержинский задал лишь один вопрос:
– Мне бы хотелось знать: давал ли ваш ЦК санкцию на встречу с одним из руководителей охранки кому-либо из членов боевой организации партии?
– Товарищ Астроном, я могу не запрашивать ЦК: мы не вступаем ни в какие контакты с охранкой. У вас есть сведения, что кто-то из наших поддерживает связи с палачами?
– Я всегда страшусь обвинить человека попусту, - ответил Дзержинский. Тем более если речь идет о революционере... Поэтому я ничего не отвечу вам. Но советую этот мой вопрос передать товарищам Чернову или Зензинову. Он - не случаен.
– Может быть, все-таки назовете имя подозреваемого?
– Нет, - задумчиво ответил Дзержинский.
– Полагаю это преждевременным.
– Хорошо. Я передам ваш вопрос в ЦК. Но вы, видимо, знаете, что последнее время появилось много толков о провокации в нашей боевой организации... Называли даже имя товарища Ивана... Смешно... Это то же, что упрекать Николая Романова в борьбе против монархии... Явные фокусы полиции, попытка скомпрометировать лучших. Иван - создатель боевой организации, гроза сатрапов...
– Вы имеете в виду Азефа?
– спросил Дзержинский и сразу же пожалел, что задал этот вопрос, - так напрягся собеседник.
– Мне всегда казалось, что истинным создателем боевой организации был Гершуни... Яцек Каляев много рассказывал о нем...
– Знали Каляева?
– Он был моим другом, товарищ Петр.
– А мне он был как брат... Я смогу ответить вам через неделю, товарищ Астроном.
– Тогда это лучше сделать в Варшаве. Ваши знают, как со мной связаться, до свиданья.
Этой же ночью Дзержинский выехал в Лодзь... Демократия девятьсот седьмого года 1
"Отношение департамента полиции на имя петербургского градоначальника
за No112
Совершенно секретно
В собственные руки
С.-Петербургский губернатор, сообщив (по поводу совершенной на "Лисьем Носу" казни осужденных приговором петербургского военно-окружного суда) о неудобствах приведения в исполнение смертных приговоров вне С.-Петербурга, вместе с тем указал, что, по его мнению, наиболее подходящими местами для этой цели являются Кронверкский арсенал в Александровском парке и Холерное кладбище на Куликовом Поле, из коих первый отделен от С.-Петербургской крепости речным проливом, окружен глубокими каналами, необитаем и имеет совершенно закрытый, местами непомощенный двор, а второе закрыто для погребения с 1870 года, не снабжено никакими постройками, кроме небольшого здания, в котором живет кладбищенский сторож, обнесено высоким дощатым забором, расположено в уединенной местности вблизи тюрьмы и никем не посещается. По мнению шталмейстера Зиновьева, для приведения в исполнение смертных приговоров мог бы также служить закрытый двор с воротами на Арсенальную улицу.