Горение (полностью)
Шрифт:
Столыпин слушал Герасимова с видимым напряжением, даже чуть откинулся, словно норовил удержаться в седле норовистого коня; волнение его выдавали пальцы, нервически вертевшие тоненький перламутровый карандашик; глаза он закрыл, чтобы собеседник не мог их видеть; они у него слишком выразительные, нельзя премьеру иметь такие глаза, или уж очки б носил, все же скрывают состояние, а так - все понятно каждому, кто может в них близко заглянуть.
– Так вот, - заключил Герасимов, - к величайшему моему сожалению, я обязан констатировать, Петр Аркадьевич, что подобных писем примерно двенадцать... И пишут это люди не простые,
– Ну и пусть, - скрежещуще, как бы против воли, ответил Столыпин.
– Мы-то с вами знаем, что это все ложь...
– Это не ложь, - после долгой, томительной паузы, чуть понизив голос, ответил Герасимов, словно страшась кого-то безликого, таинственного, кто может подслушать разговор даже в этом кабинете.
– Это правда. И она вам известна так же, как мне, Петр Аркадьевич...
– Не сгущаете краски?
– Отнюдь.
– Откуда пришли информации об Царском Селе?
– Из Царского Села же.
– Ну и что намерены предложить? Впрочем, - Столыпин, усмехнувшись, вздохнул, - быть может, и вы изменили обо мне свое мнение? У нас на это быстры...
– Мне хочется быть еще ближе к вам, Петр Аркадьевич, чтобы служить вам бронею против ударов в спину...
– Я долго раздумывал над тем, как мне провести через сферы производство вас в генералы и перемещение в министерство, моим заместителем, куратором всего полицейского дела империи... Но вы же знаете, Александр Васильевич, как трудно работать: каждому решению ставят препоны, интригуют, распускают сплетни... Я очень благодарен за то, что вы прочитали мне это, - Столыпин брезгливо кивнул на копию письма Шингарева.
– Не каждый бы на вашем месте решился... Наша религия - умолчание неприятного, стратегия - предательство того, кто покачнулся. Спасибо вам...
Герасимов наконец выдохнул (все это время сдерживал дыхание, будто нырял в море, силясь разглядеть желтые водоросли на камнях симеизского пляжа). Снова угадал! Эх, Станиславский, Станиславский, тебе ли тягаться с нашими спектаклями? !
– Я еще не помог вам, Петр Аркадьевич. Я только вознамерился помочь.
– Каким образом?
– горестно спросил Столыпин.
– Мы же тонем, Александр Васильевич, медленно тонем в трясине, нас засасывающей... Все эти хитрые еврейские штучки... Коварная задумка погубить Россию...
Герасимов чуть поморщился:
– При чем здесь евреи, Петр Аркадьевич? Слава богу, что они пока еще есть у нас, - понятно, на кого сваливать собственные провалы... И помогать я вам намерен именно с помощью еврея...
– Этого еще не хватало!
– Именно так, Петр Аркадьевич, именно так... Азеф - а он, как вы догадываетесь, не туркестанец там какой или финн, а настоящая жидюга - поможет мне организовать на вас покушение... Оно будет подконтрольным с самого начала... А когда я это покушение провалю, вы доложите обо мне государю и объясните, что я есть именно тот человек, который единственно и может - под вашим, понятно, началом - навсегда гарантировать безопасность и его самого и его августейшей семьи...
Столыпин резко поднялся, походил по кабинету, остановился возле Герасимова и тихо, с пронзительной жалостью произнес:
– Какой это ужас - в л а с т ь, Александр Васильевич... Она приучает человека к неверию даже в тех, кому, кажется,
Герасимов похолодел от страха, ибо Столыпин повторил его мысль; на размышление были доли секунды; принял решение единственно правильное; поднялся, сухо кивнул:
– Прошение о моей отставке я хотел бы написать здесь же, в этом кабинете, ваше высокопревосходительство.
По лицу Столыпина скользнула удовлетворенная улыбка; господи, как же он постарел за год! Морщины, бледность, веки воспалены, вот уж воистину, тяжела шапка Мономаха...
– Сядьте, Александр Васильевич, - по-прежнему тая скорбную улыбку, сказал Столыпин.
– Полно вам. Уж и пошутить нельзя. Объясните, что нам даст организация покушения такого рода?
– Многое, - играя затаенную обиду, не сразу, а словно бы через силу ответил Герасимов.
– Оно даст то, что именно Азеф возглавит дело и, таким образом, получит неограниченную власть над всей боевой организацией эсеров. Это - первое. Я поставлю такую слежку за боевиками, что половина из них сляжет с психическим расстройством и они сами потребуют отменить террор, как невозможный. Это - второе. Я, наконец, разорю их казну подготовкой этого акта. А ведь эсеры без денег ничего из себя не представляют - аристократы революции, господа. Это - конец бомбистам. Раз и навсегда.
Столыпин положил руку на плечо Герасимова, склонился над ним и жарко выдохнул в ухо:
– Жаль, что им придет конец. Я - что? Прогнали с должности после того, как в империи настала тишина, - и нет меня. А если бы начать подобное же дело против кого иного? Кто вечен на Руси?
– На Руси вечен лишь символ самодержавия, хозяин, государь.
– И я о том, - ответил Столыпин и, резко распрямившись, сказал: - Пойдемте чай пить, Ольга Борисовна заждалась.
Когда Герасимов поднялся, Столыпин взял его под руку и тесно приблизил к себе:
– Только встретив опасность лицом к лицу, государь даст мне право свободно работать в Финляндии и ужесточить до необходимой кондиции репрессалии против поляков. Эти две позиции я без вашей помощи не решу. Понятно?
...После того как в ЦК эсеров - с подачи Азефа - начались дискуссии по поводу возобновления организованного террора, когда горячие головы взяли верх над теоретиками, когда была единодушно проголосована резолюция о поручении члену ЦК Азефу ("честь и совесть партии") взять на себя подготовку покушения на Столыпина, он выдвинул два условия: во-первых, члены боевой организации отчитываются перед ним в каждом шаге и, во-вторых, все финансы переходят в его полное распоряжение - такое гигантское дело требует безотчетного доверия. Проголосовали: восемь - за, три - против; прошло.
Встретившись с Герасимовым (приехал на конспиративную квартиру прямо с заседания ЦК, ощущая нервическую радость из-за этого, некое приближение к ницшеанскому идеалу - всепозволенности), Азеф сразу же взял быка за рога:
– Александр Васильевич, чтобы я смог провести операцию так, как она задумывалась, отдайте кого-нибудь из генералов, иначе мне будет трудно поддерживать авторитет.
Герасимов словно бы пропустил его слова мимо ушей, только рассеянно кивнул и, подвинув бутылку шартреза, самого любимого ликера Азефа, предложил: